– За первопрестольную столицу нашу Москву! – звонким голосом провозгласил между тем нетерпеливый Константин Аксаков, и глаза его сверкнули: пусть найдется дерзкий, который равнодушно отнесется к боевому кличу!

Пили за Москву. Выпили, казалось, дружно, но не в первый раз обнаруживались за столом оттенки во мнениях.

Константин Аксаков видел в мечтаниях Москву, долженствующую стать хоругвью новой веры.

– За Москву и москвитян! – поддержал пылкого застрельщика профессор Погодин.

Михаил Петрович твердо знал, что стоит в преддверии жестоких битв. Для того и задуман новый журнал и найдено ему боевое название – «Москвитянин».

– За Москву! – зычно повторил Михаил Петрович. – И да будут святы в ней наши древлеотеческие предания…

Он дружески протянул бокал к князю Вяземскому. Петр Андреевич, беседовавший со Щепкиным, чокнулся с Погодиным, не придавая никакого значения внутреннему смыслу его слов. Вяземскому больше всего хотелось проведать что-нибудь новое о «Мертвых душах», но именно о них и не было произнесено ни слова за именинным столом.

Неподалеку на старика Аксакова наседал Загоскин.

– А я говорю, Сергей Тимофеевич, и повторяю: какая словесность может быть без религии? – Именитый писатель кинул мимолетный взгляд в ту сторону стола, где сидел поручик Лермонтов. – Первая наша задача, – Загоскин отпил из бокала, в который постоянно подливал, и не торопясь закусил, – первая и важнейшая наша задача состоит в том, чтобы при всяком удобном случае напомнить читателю: земная наша жизнь есть не цель, но только средство к достижению вечного блаженства. – Загоскин опять отхлебнул.

Сергей Тимофеевич Аксаков согласно кивал головой, но плохо слушал – он издали любовался сыном. Константин, точно, был хорош: истинно русский богатырь, кровь с молоком… По обыкновению, он с жаром что-то говорил, широко взмахивая могучей дланью. К сожалению, старик Аксаков не мог расслышать, о чем именно говорил сын. А тут снова помешал говорливый Загоскин.

– Если мы истинные православные христиане, – жужжал он, – то по благодати божьей мы и знаем все, что можно и должно знать, не скверня мысль свою Гегелем или прочей немецкой мерзостью, а равно сочинениями наших крикунов, – и снова бросил Михаил Николаевич колючий взгляд на дальнюю сторону стола.

Между тем именинник был по-прежнему неутомим в своем радушии и хлебосольстве. Он обходил гостей, ревниво наблюдая за каждым, кто малодушно пасовал перед новым блюдом, являвшимся на столе.

Едва отзвучали тосты за Москву, как бокалы вновь были наполнены. Николай Васильевич, вернувшись к своему месту, легонько постучал ножом о тарелку.

– Господа! – Гоголь говорил негромко, но слова его были отчетливо слышны в наступившей тишине. – Тосты за Москву не кончены и никогда не кончатся, покуда стоит Белокаменная…

Охмелевший Загоскин хотел было перенять слово, но вдруг замолк, уставившись на Щепкина. Тот сидел как ни в чем не бывало, хотя это именно он, вовремя и ловко, надавил под столом Михаилу Николаевичу на любимую мозоль.

– Еще не кончены тосты за Москву, – продолжал Гоголь, – и далеко не все бокалы выпиты в ее честь. Но не приняла бы, думаю, наших речей матушка Москва, если бы мы забыли о наших петербургских гостях. Широкому сердцу Москвы дороги все сыны России, служащие ей правдой и талантом во всех городах и весях… Господа! Здоровье дорогих гостей нашей матери Москвы!

Он подошел с бокалом к Вяземскому.

– Хитрец! – тихо сказал ему Петр Андреевич. – Но нимало не обольщаюсь: вижу, кому между нами, петербуржцами, ты хочешь отдать первую честь.

И следом за Гоголем Вяземский сам пошел чокнуться с Лермонтовым, но им перебил дорогу проворный Загоскин.

– Исполать тебе, талант могучий! – напевно говорил Михаил Николаевич, ударяя бокалом о бокал Лермонтова. – А старости нашей – радоваться не нарадоваться, глядя на вертоград младости…

– Не силен я в библейском красноречии, Михаил Юрьевич, – говорил поэту Вяземский, когда Загоскин нетвердо пошел к своему месту, – и московским хитростям не обучен. Одного хочу пожелать вам – скорейшего и благополучного возвращения с Кавказа. Думаю, что тем самым выражу лучшие пожелания и нашей поэзии…

Обед шел к концу. Потом варили жженку. Управлял церемониалом со всей необходимой серьезностью, конечно, сам именинник. Жженка удалась на славу. А может быть, то была самая обыкновенная жженка, но уверил всех в ее волшебных качествах верховный жрец священнодействия.

В саду веяло вечерней прохладой, когда на столе появился огромный, громкокипящий самовар и вокруг самовара бесконечной вереницей расположились сласти, печенья, варенья. Теперь общество украсили дамы, съехавшиеся после обеда, и всякий порядок за столом немедленно был нарушен. Именно дамы, презрев прозу чаепития, жаждали поэтических впечатлений.

Гости группами разбрелись по саду. Между деревьями легли легкие тени. Нежная зелень первой листвы словно растаяла в сумерках. Но тщетно взывала к тишине природа. И снова повинны были дамы. Их голоса, их смех слышались в аллеях.

Одна из дам завладела именинником. Она принадлежала к числу тех московских прелестниц, которые являются, бог весть как и почему, непременным украшением каждого собрания. А именины Гоголя, если еще принять во внимание таинственную историю каких-то «Мертвых душ», были событием совершенно выдающимся.

Дама, надежно взяв Гоголя под руку, прогуливалась с ним, назло всем завистницам. И кто бы узнал сейчас его, такого неисчерпаемого в шутках и присказках, каким он только что был за обедом!.. Разговор положительно не ладился.

– Ах, какое огромное дерево! – дама указала изящным пальчиком на одну из вековых лип. – А может быть, оно хранит страшные тайны?.. – И, отдавшись своим мыслям, она умолкла.

– Почему же непременно тайны? – растерянно спросил Гоголь. Он беспомощно оглядывался, надеясь на какую-нибудь счастливую выручку, но поблизости никого не было. Николай Васильевич с отчаянием глянул на раскидистую липу, привлекшую внимание романтической красавицы.

– Вообразите, сударыня, – начал он, – вообразите себе: вдруг из-за дерева выйдут музыканты…

– Но почему же именно музыканты? – удивилась дама.

– А почему бы и не быть музыкантам? – отвечал Гоголь, напрягая всю мощь своей фантазии.

– Николай Васильевич, я жду, – торопила литературная дама.

Гоголь еще раз глянул на дерево и, осененный неожиданной мыслью, выпалил:

– И вдруг грянет этакая волшебная музыка… – Он опять замолчал.

На повороте аллеи им встретился Лермонтов. Он еще никогда не видел такой растерянности и страдания на лице у Гоголя.

– Это тот самый? Дуэлянт? – спросила у Гоголя дама, едва они отошли на несколько шагов от поэта.

– Тот, – с коротким вздохом подтвердил Гоголь.

– Ну, а дальше, дальше, Николай Васильевич?

– А теперь он следует на Кавказ и… да сохранит его нам бог!

– Да я не о нем! – перебила дама. – Вы только что начали историю про музыкантов. Я ужасно любопытна знать!

– А… да… точно… вдруг выйдут из-за дерева музыканты… – тянул Николай Васильевич.

– Я это уже слышала.

– И, представьте, начнется необыкновенная, неслыханная музыка…

– Слышала, слышала! А потом?..

Спутница сгорала от нетерпения: ей посчастливилось первой узнать новый прожект Николая Васильевича! Сколько можно будет ездить по Москве с такой новостью!.. Дама заходилась от любопытства. Но несчастный спутник так ничего больше и не мог придумать об этих проклятых, навернувшихся на язык музыкантах. Не уродил его создатель дамским угодником…

Зато Лермонтов, пройдя несколько шагов, наконец услышал разговор о «Мертвых душах». На уединенной скамье сидел Константин Аксаков и что-то говорил своему внимательному собеседнику, принадлежавшему к университетской молодежи.

– Пойми, Самарин, – услышал поэт, подойдя ближе, – «Мертвые души» – это, клянусь, «Илиада» нашего времени. И сам Гоголь – Гомер…

Самарии повел было глазом, услышав такую неожиданную мысль, но Константин Аксаков положил ему на плечо богатырскую руку.