Лен сохраняет от тлена. Древние египтяне знали эту его целебную силу, и мумии фараонов пеленали льняными бинтами. В этих бинтах они и дошли до нас, не истлев.

Сколько раз мне доводилось видеть «голубые разливы». Помню, в первые дни войны на Смоленщине мы, студенты, копавшие оборонные рвы, в короткие передышки пололи лен, помогая колхозницам, — мужчины все уже воевали. Потом он цвел так обильно, как будто с отчаянием. В теплые ночи ползли по полям туманы, катилась с грохотом танков, с воем летящих на землю бомб всепожирающая война. Горели хлеба, горели деревни, тот лен так и остался неубранным.

В пятидесятых годах я видела там же его возрождение. С таким упорством растили его старые, ныне ушедшие, но знавшие толк в своем деле, льноводки. Они тревожились за судьбу своего ненаглядного детища, именно так, по-матерински, любили его. Да и как не любить, не любоваться им в пору его цветения, когда в самую светлую пору суток раскрываются искренние голубые глазки и словно бы с изумлением смотрят на мир. В эти несколько чистых часов совершается таинство зарождения будущей жизни. И уже лепестки стареют, чешуйками опадают, смешиваясь с землей, а наутро, с рассветом, раскрываются новые бутоны, и снова все происходит по закону природы.

Издавна люди приметили: лен две недели цветет, четыре спеет, а на седьмую семя летит.

И эта пора созревания не менее хороша. Все поле стоит в золотистых бубенчиках, напоминающих детские погремушки. И от этого рождается необъяснимая радость, волнение, ощущение завершения очень важного жизненного процесса.

Как ни трудна была льняная страда, не убила она любви у крестьянок к этой древней культуре. Теребили его они до кровавых трещин на загрубевших, казалось бы, неуязвимых руках. Расстилали по клеверищам под обильные августовские росы. Мяли, чесали, удаляя начеси, изгребь, пряли, ткали холсты, белили их, выпаривая с золой в гончарных кулигах, едва задвинув их рогачом на катке в широкое горло русской печи. А потом полоскали в прудах и на речках, на скалке выкатывали рубелем, складывали в куски и несли на «ярмонку».

Как учла статистика в свое время, всесторонне отмечавшая многие экономические процессы, что позволило В. И. Ленину написать свой гениальный труд о развитии капитализма в России, пошехонские крестьянки вырабатывали холстов на двести тысяч рублей (золотых). Статистика не сообщает, правда, сколько из этой суммы рублей оставалось в хозяйстве, а какая часть шла перекупщику. Хоть и шумели ярмарки в Ростове, на Мологе, у Холопьего городка, хоть и крутились карусели, а зазывалы из лавок и балаганов сулили соблазны крестьянам и был заманчив сам праздник ярмарки и торговли, да ведь не все могли дождаться его, нужда заставляла отдавать перекупщику лен по дешевке. Какова была у многих эта нужда, рисует стихотворение поэта Ивана Никитина, заночевавшего как-то в избе приютивших его пошехонских крестьян.

Душный воздух, дым лучины, Под ногами сор. Сор на лавках, паутины По углам узор. Закоптелые полати, Черствый хлеб, вода. Кашель пряхи, плач дитяти. О, нужда, нужда!..

И все ж... Не это ли общение со льном, постоянное ощущение его чистоты и крепости, его жизненной силы рождало и песни, и поговорки, и загадки, прославлявшие ее, эту царственную культуру. «Били меня, колотили, во все чины возводили, на престол с царем посадили».

А та знаменитая, многими поколениями певшаяся: «Уж я сеяла, сеяла ленок», — и, приколачивая чеботами и приговаривая после каждого из процессов: и полола, и пряла, и ткала: «Ты удайся, удайся, ленок, ты удайся, мой беленький...» То же заклинание, как и у рыбаков, только уложенное в народную песню.

— Да, я хочу поехать в «Новую Кештому», хочу увидеть льноводок и вообще людей, которые так хорошо хозяйствуют в зоне рискованного земледелия.

— На днях там отчетно-перевыборное собрание будет. Всех сразу увидите. Но не знаю, удастся ли поговорить. Не лучшее время для разговоров. Поедете? Ну хорошо, там будет наш представитель.

Так была решена поездка.

Однако собрание собранием, а с людьми мне хотелось все же поговорить до него. Добраться до «Новой Кештомы» можно было автобусом. Полчаса по дороге, лежащей между лесов и заснеженных, простирающихся до горизонта равнин: мимо островка восьмиквартирных домов колхоза «Заветы Ильича», земли которого подходят к самому городу, минуя ряды добротных, в основном пятистенных домов — избами нынче их как-то не назовешь, — добралась до центральной усадьбы, где тоже стояло несколько двухэтажных зданий из силикатного кирпича. В одном из них размещалось правление колхоза со всеми службами, а перед ним витрина с портретами лучших тружеников, шест с вымпелом в честь победителя, яркий мозаичный портрет В. И. Ленина, показатели на щите.

Из них я записала в блокнот только то, что касалось льна. В 1982 году получено было с гектара соломки — 7,8 центнера, а семени, дорогого семени, в котором сегодня у многих льноводов такая нужда, — по 6 центнеров.

Зная, что председатель здесь молодой — всего как год он принял хозяйство, до этого возглавлял в районе комитет народного контроля — и что это первое его отчетное выступление, я не стала его тревожить, отыскала партком, но и тут поняла, что попала не в самое лучшее время для разговоров.

У стола стоя, разговаривала по телефону молодая женщина, почему-то сразу напомнившая мне киногероиню двадцатых годов. Стрижка с челкой обрамляла ее тонкое белое лицо, а всю верхнюю часть лица занимали глаза, светлые и словно чем-то встревоженные. И все лицо и поза женщины выражали тревогу, возмущение, негодование.

Она то поворачивалась к окну и кричала, свободной рукой прикрыв ухо: «Как? Почему не приедут? Вы же обещали?» То, глядя на сидящую рядом женщину, зажав трубку, восклицала:

— Ты подумай, какое безобразие! Говорят, что артистов услали куда-то в другое место.

И снова в телефон:

— Люди ждут артистов, понимаете, артистов! Кинофильм они могут посмотреть в клубе. В каждом доме есть телевизор. У нас концерты любят. Понимаете, чтобы живые, настоящие люди пели и танцевали. Зачем же обманывать, уверять?

Она еще долго кричала, возмущалась, уговаривала. Речь ее была энергичная, быстрая, а от самой исходила добрая, молодая энергия, сила.

«Какая распахнуто-искренняя девушка», — подумала я.

Тот, кто был на другом конце провода — работник отдела культуры — видно, обладал твердокаменным характером. Конечно, могло и не оказаться артистов. Отчетные собрания проходили не только в «Новой Кештоме», но почему не сказали заранее? Люди ждали артистов, хотели живого общения, взаимных эмоций. Песен, долгих и грустных на посиделках и веселивших душу на сенокосах, теперь не поют, девушки хороводов не водят. Как выразить свой душевный настрой? Аплодисменты, заразительный смех, это коллективное волнение дают разрядку накопившимся чувствам. Очень нужны в деревне концерты, не меньше, чем в городе.

Помню, в послевоенные годы мне приходилось много ездить по разоренной Смоленщине. И если в какой-либо из начинающих оживать деревень объявляли самодеятельный концерт, шли в нее за многие километры, набивалось зрителей столько, что сидели на сцене, облепляли все окна. И мне понятно было волнение говорившей, которую обманул кто-то там в отделе культуры, лишив ожидаемой радости большой коллектив людей.

— Кто она, эта женщина? — спросила я пожилого, приземистого человека в сапогах, лиловом свитере и длинном порыжелом от долгой носки пиджаке с меховым воротником.

Он рассеянно глянул на меня, в его глазах мелькнул интерес к незнакомому человеку, но сейчас же погас — телефонный разговор занимал его, видно, больше.

— Секретарь партбюро Аллочка Тихонова. Алла Ивановна, — поправился он.

Вот тебе и киногероиня двадцатых годов!

— А откуда она приехала? — Я не могла побороть любопытства.