В современных справочниках указано, что новый город, названный именем Ярослава Мудрого, по преданию основан в 1010, а по летописи, где он упомянут в связи с восстанием волхвов, — в 1071 году. Коллектив ярославских историков, работников кафедры истории СССР Государственного педагогического института, носящего имя их земляка К. Д. Ушинского, в очерках своих, посвященных их городу, считает, что к этому времени следует прибавить по меньшей мере два с лишним века существования Медвежьего угла — славянского торгово-ремесленного городка, места языческого культа. После победы князя над медведицей Ярославль стал опорным пунктом княжеской власти на Верхней Волге, и возникновение его диктовалось прежде всего укреплением феодальной государственности на Древней Руси.
«Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».
В коробочке, подаренной мне Иваном Андреевичем Макаровым, первое место занимал значок с изображением ярославского герба — с открытой пастью медведь, воинственно поднявшийся на дыбы, держащий в левой лапе золотую секиру. На других гербах — медведь обязательно с секирой, окруженный венком, выходящий из зеленого или из шахматного полей, или из-за реки, или уместившийся посредине накрест идущих зубчатых зеленых полос...
По давно знакомой мне земле, на которой стояли эти древние города, я пустилась в новое путешествие, утяжелив свой багаж многими историческими свидетельствами, из которых для начала сошлюсь на одно, датированное 1799 годом.
Это отрывок из топографического описания Ярославской губернии, где «в лесах водятся обыкновенные здешней стране звери, а именно: медведи, волки, куницы, рыси, норки, белки, зайцы, горностаи и ежи. Из птиц: орлы, соколы, рябчики, кулики, бекасы, дульшнепы, соловьи, скворцы, перепелы, малиновки, зяблицы и прочие.
Ярославская губерния изобильна водами; через оную протекают восемь, да по смежности и одна судоходных рек, из коих отменная Волга, известная по длине своей во всей Европе. Сия река шириною при губернском городе Ярославле от 200 до 350, а при уездном Угличе от 100 до 120 сажен, глубиною от 1 ½ до 15 аршин. Вода в ней чистая, к употреблению годная и здоровая...
Озер в здешней губернии довольно, но славнейшее и примечания достойнейшее из всех есть Ростовское, сие озеро прежде именовалось Нерою...
Жители Ярославской губернии росту более нежели среднего, лицом недурны и почитаются за наилучших противу прочих губерний, волосом русые, переимчивы и трудолюбивы, впрочем, хотя вообще все жители ведут жизнь здоровую, но умирают между 60 и 50 лет от рождения своего.
...Плодородие здешних земель, будучи посредственное, доставляет крестьянину по большей части одно годовое содержание: мало таких, у кого остается на продажу, да и то не во всех уездах, а в некоторых хлеба недостает и на домашний обиход, но так как на всякие домашние расходы потребно крестьянину в год от 25 до 30 рублей, то и находится он принужденным заниматься разными промыслами. Сие самое причиною, что из жителей здешней губернии летом весьма многие, а в зимнее время почти все генерально отходят по пашпортам для промыслов в Москву, С.-Петербург, Ригу, Ревель, Казань и другие российские города. Немного таких, которые в домах упражняются в делании деревянной и глиняной посуды».
Это лишь небольшая часть примет, отмеченных в топографическом описании Ярославской губернии, почти двухсотлетней давности. Разумеется, нынче многое и существенно изменилось. Об увиденном расскажу. Но, пускаясь в путешествие по Ярославской земле и знакомясь с жизнью своих современников, я заглядывала и в старые документы, в летописи, записывала легенды и бывальщины, и нынче волнующие воображение, с интересом вчитывалась в произведения древнерусских писателей, находя в них мысли, далеко не чуждые и для нас.
Дорога русской истории
На небе стояли крутые слепящие облака. Дорога по зеленому коридору — словно качели: вверх-вниз, вверх-вниз. Порой вдали она вдруг поднималась дыбом, заслоном, преграждающим доступ к тем историческим местам, где складывалась и укреплялась русская государственность. Мудрым и бережным накоплением поколений богатела там, обретая неповторимые образы и черты, самобытная русская культура.
В Загорске я села четвертой в такси, идущее до Переславля-Залесского. Мне уступили место рядом с водителем. На заднем сиденье расположились двое пожилых мужчин. В их облике чувствовалась какая-то общность. Не в том, что оба были голубоглазы и светловолосы. На лице одного, заветренном, в жестковатых складках, глаза смотрели ясно искренне, светло. Глубокие борозды вокруг рта продавали ему ироническое выражение. Лицо другого было рыхловато и бледно, под глазами набухли мешки, взгляд тусклый, неопределенный. Если верить старой истине, что глаза — зеркало души, то можно было подумать — душе этого человека живется неуютно. Что же касается волос, то у обоих первоначальный их цвет почти поглотила седина, но у загорелого они были густы и спутанны, будто ветер, задубив лицо, оттрепал его и за вихры. Спутник же тщательно зачесал свои волосы от левого уха к правому, закрыв обширную лысину.
Общность была, пожалуй, в улыбке, когда они разговаривали о чем-то одинаково хорошо им знакомом, и в жестах, сопровождающих их разговор.
Третьей в машине была старушка с узелком, аккуратная, в темном платочке, будто возвращалась с богомолья. Едва мы выкатились на шоссе и поравнялись с храмами Троице-Сергиевой лавры, она стала сдержанно вздыхать и креститься. Зеркальце ветрового стекла отражало ее смиренно-скорбное личико в рамке платка — образ, уходящий с исторической сцены. Вскоре она затихла, кажется, задремала, а может, просто кротко молчала.
Спутники тихо переговаривались между собой, вспоминая какие-то давние эпизоды. В разговоре их часто произносилось слово «помнишь». И по этим воспоминаниям, и по тону голосов, приятельски-мягкому, по манере обрывать на половине фразу и называть своих общих знакомых после слова «помнишь»: Колька, Витька и просто по кличке — Грач, Дикий барин, Ероха, — чувствовалось, что эти два человека связаны давними общими переживаниями и им совсем не нужно объяснять друг другу, что скрывается за этими фразами и именами.
Дорога мне хорошо знакома. Я езжу по ней уже много лет, но каждый раз словно заново вижу поэтически-задумчивые просторы, воспринимаю их красоту. «Природа благородна», — сказал поэт. Благороден цветок, благородна сосновая игла. Благородство же всегда наполняет душу гармонией, высокими чувствами, оно не может утомлять, способствовать возникновению гнева, раздражения или обессиливающей человека ярости.
На холмах, убегая к горизонту, синеют леса. Когда-то тут стояли непроходимые чащи. За ними простирались земли Ростово-Суздальской Руси, прямого пути из Киева к ним долго не знали. В этих непроходимо-дремучих чащах скрывались, пошаливая кистенями, лихие разбойники, и горе тому, кто с ними встречался. Легенды о них бытуют и нынче среди старожилов. Нет-нет выплывают они из древности, волнуя воображение, воскрешая забытые чувства страха, какой-то гнетущей опасности, подстерегающей путника. В Ростов и Суздаль поэтому и ходили через Смоленск, огибая опасные и глухие места. В XI веке прошел через них напрямую великий князь киевский Владимир Мономах, один из крупнейших полководцев минувшего времени, совершивший, по его признанию, восемьдесят походов против половцев и других врагов, нападавших на древние русские города. Он и оставил потомкам эту дорогу, хотя спрямленную впоследствии кое-где, ставшую удобней, но в основном сохранившую древние контуры.
Ныне имя Владимира Мономаха чаще всего вспоминают в связи с его сочинениями — памятником древнерусской литературы, вошедшим в летописный свод «Повесть временных лет», проникнутом идеей единства Руси, до нас дошедшем в составе Лаврентьевской летописи.
Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев в своей монографии «Великое наследие» называет сочинения князя Владимира классическими, отличающимися большой серьезностью и гражданственностью. Исследуя древнерусские литературные памятники, выдающийся советский ученый обращает особое внимание на их тематическую направленность — заботу авторов об исторических судьбах родины, о защите русской земли, исправлении общественных недостатков и, главное, на защиту правды в человеческих отношениях. «Громадностью политической темы, — пишет он, — было проникнуто Мономахово «Поучение». Мысли о необходимости «подкрепить моральной дисциплиной новый политический строй» высказаны с большим художественным тактом».