И вот как по волшебству за каких-то два-три года возникают на заброшенных пустырях эти красивые дачные городки. Сразу видно, что люди здесь живут счастливые и довольные.
— Погубила нас эта жара, — опять сказала женщина позади. — В земле сделались такие трещины, что проваливаются телята. Моя мама пошла покосить отавы и тоже провалилась и сломала ногу, сейчас лежит и не встает…
— Ладно, не хнычь, — оборвал муж. — Как будто у тебя одной беда. Да и вообще…
— Чего — вообще?
— А то, что вы, бабы, даже после светопреставления хотите на бугорке остаться.
Наверное, они повздорили еще в городе, таскаясь по магазинам, и вот до сих пор не могут успокоиться.
— Скотину-то ты чем будешь кормить зимой, если пуд сена уже сейчас стоит шесть рублей? Что, надеясь на тебя, детей, что ли, оставлю без молока?!
— Говорю тебе: в колхозе дадут солому, а в Сибири наши готовят сено.
— Для тебя, наверное, готовят?
— Для кого же еще? — искренне удивился мужчина.
— Дурак, — коротко сказала жена.
— Будет вам спорить, — вмешался шофер. — Иначе я вас высажу. — Он подмигнул Алексею Петровичу по-приятельски, как бы говоря, что он просто попугал этих деревенских, чтобы ехали молча и не мешали.
Дорога пошла уже через овраги, и когда машина поднимается в гору, то видно далеко вокруг, и взору предстают уже изрядно пожелтевшие рощи, желтые стога соломы посреди вспаханных полей и маленькие деревеньки, лепящиеся по склонам, на косогорах или в самой низине. И над всем этим одинаково властвует солнечный зной, и кажется, что от него не укрыться ни в долу, ни в лесу. Трава возле дороги бурая от пыли, и даже из машины видно, какая она жесткая, редкая. По обочинам дороги видны и глубокие трещины в земле, и если оступиться, то тут может сломать ногу не только человек, но и лошадь.
А под железобетонными мостиками только сухая спекшаяся глина, и нигде не блеснет вода, не зеленеет осока.
И пыль, пыль, пыль…
Встречные машины поднимают густые облака пыли, и когда через такое облако проедешь, то хоть окна и закрыты, на зубах все рано похрустывает пыль. Пыль уже обволокла лицо, шею. Но надо терпеть, делать нечего.
Вообще Алексей Петрович привычен к подобным тяготам жизни. Когда в детстве да юности хлебнешь такого лиха, это всегда скажется. Стоит только вспомнить, так тебе тогда доставалось. В таких же вот оврагах застрянешь на лошади с возом, а лошадь не тянет, хоть убей ее. Но дороги в Чувашии были и тогда везде хорошие, ведь недаром в тридцать пятом году республику наградили орденом Ленина именно за хорошее дорожное строительство. Да и сейчас дороги поддерживаются в хорошем состоянии. Вот и Вурнарский тракт уже покрыт асфальтом дальше Ишаков, строятся мосты через речки и овраги, железобетонные мосты, вечные…
Вот только через Унгу пока еще мост деревянный, ветхий, знак видит: с грузом более семи тонн проезд запрещен. А еще недавно такого знака не было — мостик стоял крепко. Но, видно, вышел ему срок, долгую и добрую службу он послужил. И подумалось Алексею Петровичу: интересно, сколько раз я проезжал через этот мостик?! И вот еще раз — домой, на родину, в Шигали!.. Из родных людей в Шигалях сейчас только старшая сестра Арина. Мать звала ее Урик, звала так с малых лет и до последних дней, хотя у сестры к тому времени было уже десятеро детей, и вот теперь и все в Шигалях зовут ее так — Урик. Подумать только — десять детей! До войны родилось четверо, а потом, когда ее муж Афанасий вернулся с фронта, сестра рожала сыновей да дочерей ежегодно. Алексей Петрович и сейчас даже путает их имена…
— Ох, беда, — опять вздохнула позади женщина. — И Сорма высохла, и Цивили высохли…
Как раз проезжали по мосту, и Алексей Петрович поглядел вниз — сухое, все в трещинах русло речки Сормы, только кое-где в бочагах влажнел песок. И над всем руслом, сколько было видно, летали грачи. Может быть, собирают дохлую рыбешку. «Неужели высох и Большой Цивиль?» — подумалось Алексею Петровичу с каким-то даже внезапным страхом. Большой Цивиль — река его детства, и в то, что он может высохнуть, просто не верилось. Но спросить у женщины, так ли это, он отчего-то не решался. Да и откуда ей знать, ведь она не из Шигалей…
— И Волга вся обмелела, — сказал и шофер. — Рыбаки говорят, что еще никогда не было таких уловов.
— Вот так вот! — подхватила женщина. — У одних беда и горе, а другим прибыток да радость.
Видимо, сердце женщины и, в самом деле, ожесточилось. Трудно поверить, что богатые уловы приносят рыбакам радость и удовлетворение сейчас, когда Волга и в самом деле так обмелела, что и глядеть страшно. Но ни Алексей Петрович, ни шофер, ни муж не возразили женщине.
Проехали Юпрямы. С каждым километром все ближе и ближе родное место, все знакомей места, че «рез которые идет дорога. Только засуха неузнаваемо преобразила землю. Лиственницы справа от дороги безвременно пожелтели и сбросили иголки. Да и рощи редки, лист на деревьях мелкий и жухлый. А вот и Сорминский лес, плантации хмеля. Там работают люди — белые платки на головах женщин, белые рубахи под палящим солнцем особенно белы.
— И хмеля нынче нету, — опять высказалась женщина.
— Поливать надо было, — вступил шофер в разговор, и по твердости заявления было ясно, что тут ему есть что сказать.
— Поливать! — почти выкрикнула женщина. — Чем же поливать?
— А в газетах сколько пишут о поливах!
— Да ведь газетами, в которых пишут о поливах, много не польешь.
— Я о том и говорю! Сколько пишут, а я вот всю республику изъездил, а почти и не видел, чтобы поливали. Так — в одном-двух хозяйствах.
— А чего не поливать, если прикажут, — с ехидством сказал и мужчина, все это время терпеливо молчавший.
Жена поняла его буквально и напустилась опять на него:
— Что ты понимаешь! Чем нам поливать? У нас, что, Волга, что ли, есть? Как был простофиля!..
— Подземными водами надо поливать, — со знанием дела сказал шофер. — Вот я слышал — в Японии…
И начался обычный в таких случаях разговор людей, знающих, как обстоит дело не только в родном колхозе, не только в родной республике, но и во всем мире. Такие разговоры еще больше расстраивают простых людей, потому что оказывается, что везде хорошо и с полисом, и с урожаем, и с привесами, и с картошкой, а только у нас дома плохо.
Алексей Петрович помалкивал, ведь в сельских делах он разбирался плохо, не знал всех тех тонкостей, которые отличают именно знатока, специалиста от дилетанта. Он и с Сетнером никогда не спорил по таким вопросам.
Скоро должна была быть деревня Яндоба, вон за тем пожелтевшим перелеском… Во время войны Алексей приноровился запрягать корову, чтобы привезти Дров. Хворост, сушняк, валежник, сухостой — вози, никто слова не скажет. Да и много рубщиков приезжали в здешние леса из тех краев, где нет леса, одни поля. Так их и звали — полевики. Вот эти полевики тоже всю зиму рубили лес и вывозили его. От них на вырубках оставалось много хороших дров, под снегом попадались и целые бревна. И Алексей не терялся в таких случаях, возил, наполнял свой двор, а в субботу после уроков, нагружал сани, потом уже после полуночи запрягал корову и к рассвету был в Яндобе.
Здесь он продавал дрова высокой, худой тетке. У нее жила эвакуированная женщина с четырьмя детьми, а вот были ли дети у самой тетки, он сейчас и не помнит. Потом эта эвакуированная умерла, и ее детишки так и остались в доме этой тетки, остались как ее дети. У нее была мука, за воз дров она давала Алексею четыре килограмма. Тетя Крахвине… Да, так ее и звали — тетя Крахвине. Ребята еще ругались: что, мол, ты продаешь так дешево? А он не торговался: сколько дала, столько и взял. А про то, что жалко было ребятишек да и саму тетку Крахвине, об этом он ничего не сказал… Да разве дрова он покупал на деньги? А корова тоже была своя. В месяц раза два он приезжал с дровами в Яндобу, а обратную дорогу он готов был лететь на крыльях — какая радость была на сердце при мысли, что вот он привезет матери муки!..