— Тогда какие у вас претензии?

— Почему обязательно претензии? Возникла щекотливая ситуация, которую следует обсудить.

Гофман несколько брезгливо ковырял вилкой сельдь под шубой.

— Да… кулинары, нечего сказать. Я бы отнес к смертным грехам химическое растворение костей в селедке. Аккуратно выбирать — терпения у них не хватает. Так что вы хотели обсудить?

— Рудакова. В ближайшее время он выйдет на свободу.

— Вы хотите, чтобы я по этому поводу расстроился?

— Да что вы! И в мыслях не было!

Гофман изобразил на лице заинтересованно-любезное выражение и даже растянул губы в неком подобии улыбки.

— Тогда я вас слушаю!

Добрый-Пролёткин отодвинул тарелку, промокнул губы салфеткой и просто сказал:

— Рудаков в опасности.

— Я так не считаю, — сразу же отозвался Гофман.

— И напрасно. Султан не остановится, пойдет до конца. Обещал свернуть шею Рудакову — и свернет.

— Как знать… вы, кстати, в курсе, что с потерпевшим?

— С потерпевшим? Что-то случилось?

— Именно. Так вот, он наотрез отказался давать показания против Рудакова. Говорит, что сам во всем виноват. Удивительные вещи происходят после комы, верно?

Добрый-Пролёткин выглядел смущенным. Он повертел в руках вилку, потом бросил ее на стол, глубоко вздохнул и сказал:

— Надо же… Значит, просветление сошло на Ахмеда. Не вовремя…

Гофман, немного наклонив голову, глядел на коллегу и явно наслаждался ситуацией.

— Экий вы циничный. Я, однако же, думаю, что с его просветлением у вас и дальше будут проблемы.

Иван Степанович посмотрел на него с беспокойством.

— Вы думаете?

— Уверен.

— Не понимаю, как это поможет Рудакову. У Султана сейчас нет выбора — он уже заявил, что накажет его, и пути назад нет, свои не поймут. Для Султана это стало вопросом чести. Ахмед сам попадет под горячую руку, но Рудакову не поможет.

— Возможно, — заметил Гофман с показной таинственностью в голосе, — я же думаю, что все у Рудакова будет хорошо. Напишет, наконец, книгу, станет известным, появятся деньги. Года через три купит домик километрах в двадцати от кольца по Новой Риге. Уютный такой — с камином и удобным креслом. По вечерам будет сидеть у огня, держать на коленях ноутбук и писать, писать, писать. Наташа устроится у него за спиной и станет читать прямо с экрана, отходя только для того, чтобы принести кофе или бокал красного вина. Каждая новая книга — сенсация. Пресса захлебывается от восторга, расписывая дар Рудакова, телеканалы сражаются за право взять интервью… Это же прекрасно?

— Умеете вы, Карл Имануилович, речи произносить, даже сам заслушался, — признался Добрый-Пролёткин, — спорить не стану, ибо переубедить не вижу возможности.

— Прекрасно. У нас же есть общая цель — безопасность Рудакова, верно?

Иван Степанович утвердительно кивнул.

— А к вопросам его творчества будет время вернуться. Согласны?

— Если вы ожидаете сделки…

— О чем вы?! Пусть каждый занимается своим делом, и все непременно получится… у одного.

Гофман встал, поправил галстук, пригладил прическу, отчего приобрел заумный вид и сказал:

— Засим, прощайте.

Вежливо поклонился и вышел из буфета.

Оставшись один, Добрый-Пролёткин с видимым удовольствием выпил стакан кефира, скушал свежую слойку, откинулся на спинку стула и широко улыбнулся. Выглядел он чрезвычайно довольным.

В то время как советники вели переговоры в буфете на Старой Площади, над городом собиралась гроза. Но не простая гроза, каких немало бывает в жарком июле, а настоящий шторм, совсем как на кадрах о грядущем конце света, столь часто мелькающих на популярных телеканалах.

Тучи сгущались прямо над головами, на глазах темнея и приобретая страшную бордовую окантовку. Прохожие тревожно смотрели вверх и торопливо покидали улицы. Порывы ветра, ставшего вдруг холодным, раскачивали троллейбусные провода, поднимали и вертели в воздухе пластиковые пакеты в окружении роя мелкого мусора.

Тяжелые капли темными пятнами упали на горячий асфальт и застучали по капотам автомобилей. Потемнело, словно внезапно наступила ночь, раздался первый, еще не набравший силу рокот грома, и с неба на землю обрушились потоки воды.

Дождевые струи больно хлестали разбегавшихся людей, собирались в ручьи, сливались в мутные реки, на улицах образовались целые озера с мусорными островами и бойкими водоворотами.

И вся эта грозовая феерия сопровождалась фотографически-яркими вспышками молний и артиллеристскими залпами грома.

Казалось, что наступило светопреставление, и что город уже никогда не сможет оправиться от такого удара…

Но нет!

Лихой вихрь разорвал черную мглу облаков, и пронзительные солнечные лучи ударили в раскрывшуюся прореху. Заклубились тучи, затягивая рану, но вихрь ударил снова и снова, солнце прижгло черноту июльским жаром, и гроза истаяла в прозрачном голубом небе.

Гофман вышел из подъезда, невольно прикрыл рукой глаза от яркого солнечного света, и, отвернувшись, быстро нацепил круглые и черные, как у слепого, очки.

XVIII

После встречи с Загорским Наташа немного успокоилась. Конечно, воспоминания о пережитом унижении были неприятны, зато Виктор Сергеевич проявил себя истинным джентльменом. Легко, как пушинку, подхватил на руки, усадил на стул, а потом долго говорил, что ради нее готов полмосквы закатать в асфальт. Звучало это так убедительно, что невольно представлялись дорожные катки в сопровождении автоматчиков.

Воспоминания прервал телефонный звонок. Начальник очень раздраженным голосом поинтересовался, когда она, наконец, соизволит показаться на работе, или, по крайней мере, начнет отвечать на звонки. Наташа ойкнула и принялась долго и путано объясняться, но босс прервал ее излияния и потребовал немедленно явиться и приготовиться к ответственной работе — надо срочно подготовить презентацию для каких-то очень важных буржуев. И еще сказал, что давно бы уже уволил ее, несмотря на всякие семейные обстоятельства, но остальные девчонки бестолковы до невозможности, и не могут в письменном виде двух слов связать.

Работу терять сейчас нельзя ни под каким видом, поэтому Наташа моментально собралась, но когда уже готовилась выйти, позвонил Добрый-Пролёткин и слезно просил срочно подъехать на Тверскую. Виктор Сергеевич будет ждать ее в ресторане, где они впервые обедали. Наташи тут же забыла про работу, выбежала на улицу и на остановке замахала рукой, подзывая такси. И никак не ожидала, что…

Сенатор Кондрат Савельевич Селиверстов, известный в определенных кругах как Контра, был одной из самых противоречивых фигур на российском политическом небосклоне. В нем помещались две ипостаси: первая — уважаемого члена верней палаты российского парламента от южноуральского региона, и вторая — истинного владельца этого самого региона, владельца абсолютного и непререкаемого. Империя господина Селиверстова начинала строиться еще во времена ваучеров, кооперативных туалетов, наперстков на вокзале и лихого рэкета.

Две личности никак не могли ужиться в тучном сенаторском теле. Первая получала истинное наслаждение от осознания причастности к высшему кругу, зато вторая никак не могла выбраться из капкана девяностых, и вдобавок была испорчена властью. Выражение «власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно» полностью применимо ко второй контровской ипостаси и ее отношениям с родным регионом.

Конфликт личностей, запертых внутри сенатора, нередко приводил к печальным последствиям, вроде стрельбы по машинам, не вовремя уступившим дорогу, дракам в клубах и ресторанах, пристрастию к кокаину и неразборчивостью в отношениях с женщинами. Последнее занимало большую часть времени, свободного от просиживания штанов в кабинете и сладкой дремы на заседаниях.

Контра постоянно попадал в темные и неприятные истории, но всегда выходил сухим из воды, чему причиной была фантастическая интуиция. Никогда он не имел конфликтов с людьми, которые могли хоть в малой степени повредить ему. Нет, он не был примитивным трусом, а просто неосознанно выбирал слабую жертву. Зато коллеги-сенаторы знали исключительно первую его ипостась и доходившие слухи о странностях поведения господина Селиверстова относили отчасти к пустым сплетням, а отчасти к простительным мужским слабостям.