- Да, это была Клара.

- У нее были короткие волосы, верно? И она была гораздо моложе тебя. Я тогда еще

сказала Мартину, что ты искал себе подружек на школьных дворах. Я сразу обратила внимание, что она молчаливая, но веселая.

- Это правда. Она была молчаливой, но веселой. Хотя, вообще-то, она не всегда была

такой молчуньей. Когда у нее было отличное настроение, она могла болтать без умолку часами.

- Ну вот, – вздыхает она, – теперь мне придется убеждать маму, что Клара не придет. Какое

горькое разочарование ее постигнет.

- И много раз.

- Шут гороховый. Мне придется рассказать ей, это необходимо. Ты только посмотри, она

помнит Клару, хотя и забывает обо всем.

Слава богу, сестра не додумалась спросить меня, когда это наша мать виделась с Кларой,

если так скучает по ней или знает, что она была ласковой и нежной. Какое-то время мы молча сидим, взявшись за руки, отрешившись от всего мира, как парочка влюбленных голубков. “Бедная Клара,” – говорю я вслух, потому что мне хочется слушать сестру, болтающую со мной, слышать ее тихий голос, вздохи, ее сожаления о Кларе и обо мне, о двух влюбленных, которых навсегда разлучил несчастный случай на дороге.

- Ох, Самуэль, Самуэль, бедный ты мой Самуэль, – говорит она. Ты говорил об этом с

Антонио?

- Я уже несколько месяцев не разговариваю с ним.

- Господи, ну и семейка! Если наши дети пойдут в нас, я расквашу им носы. Поговори ты с

кем-нибудь, излей душу, не носи в себе. Позволь какому-нибудь другу утешить себя.

- Знаешь, что со мной происходит?

- Нет.

- Это был риторический вопрос, ты не можешь это знать.

- Тогда не спрашивай.

- Понимаешь, я не хочу, чтобы меня утешали. Есть рассказ, не помню чей, какого-то

бельгийца. Так вот там умирает жена главного героя, и он едет жить в Брюгге, потому что ему кажется, что это место настолько тоскливо, что не позволит ему забыть о собственной тоске. Я тоже не хочу искать утешения от смерти Клары, потому что это было бы все равно, что разлюбить ее, забыть, что ты чувствовал, когда страстно желал ее, скучая о ней, тоскуя. Я тоже уехал бы в Брюгге, побродил бы вдоль его каналов под небом, затянутым тучами, продолжая любить Клару.

- Полный идиотизм. От этого есть лекарство. Ты пьешь одну таблетку и перестаешь

барахтаться в унынии и тоске. Я всегда говорю своему Мартину, что ты у нас большой интеллектуал, единственный, на самом деле, умный человек в семье, хотя и работаешь с цементом, кирпичами и унитазами.

- Когда ты кого-нибудь любишь, ты тоже несчастен, потому что вы вместе не всегда, и в

какой-то момент ты скучаешь по этому человеку. Или оттого, что не можешь знать, любит ли он тебя так же, как любишь его ты. Конечно, все это звучит слишком пошло и банально, но все равно, то, что ты чувствуешь себя несчастным, – одно из самых прекрасных душевных состояний в любви, потому что оно очень остро заставляет тебя почувствовать, какой ты есть и каким хотел бы стать.

Я импровизирую. Я и сам не понимаю, правду ли я говорю, потому что я не помню, чтобы

чувствовал нечто подобное, по крайней мере, до теперешней минуты. Я никогда не произносил слов любви. Я никогда не любил, я избегаю незнакомых женщин. Я никогда не знал той боли, о которой рассказываю своей сестре, и которая смотрит на меня с поднятыми от удивления бровями.

- Первостатейная чушь, ну что за хрень, ей-богу. Откуда такая одержимость быть

несчастными? Что у вас в голове, чем вы только думаете?

- В любви всегда есть некое разочарование.

- Все это потому, что у тебя нет детей. Послушай, что я тебе скажу. В любви к детям нет

места слабости и унынию. В ней заключены и сама любовь, и забота, и ты чувствуешь ответную любовь от них. У тебя нет времени подумать о себе самом, потому что все, что для тебя важно – это твои дети. Они дают тебе счастье.

- И таблетки.

- Дети не наказание, они цвет твоей жизни, яркий, как цвета комиксов. Цвет жизни, вот

что у тебя есть.

- Угу.

- Это приблизительно так же, как когда красят в телесный цвет, а выходит слишком

белый или апельсиново-оранжевый.

- И где же мы оказываемся, в оранжевом или белесом?

- Ненормальный. Я должна идти. Приходи в эти выходные к нам домой. Я скажу об этом

детям и маме.

- И Мартину?

- Мартину? Зачем я стану ему рассказывать? Так мы тебя ждем, приходи, ладно? На обед

или поужинать, как хочешь.

Сестра ничуть не меняется. Она ненавидит любое проявление меланхолии. Я абсолютно

уверен в том, что все последующие дни она будет мне названивать, думая, что окажет мне милость, вытащив меня из глубокой задумчивости. “Мертвый Брюгге”¹⁶, так называлась эта книга. Если бы я дал сестре почитать ее, она мельком проглядела бы первые страницы, недовольно поморщилась бы и засунула ее под диванную подушку. Она не вспомнила бы о ней, даже усевшись на нее.

- Заметано, – отвечаю я, как будто я мог сказать что-то другое или промолчать.

¹⁶ Brujas la muerta – речь идет о книге “Мервый Брюгге” бельгийского писателя Жоржа Роденбаха (1855-1898)

Глава 23

Полоумная с третьего этажа неожиданно появляется на лестничной клетке как раз тогда,

когда я прохожу перед ее дверью. Возможно, это случайность, но, скорее всего, она следила через дверной глазок. У нее бессонница, потому что почти каждую ночь она делает в квартире перестановку, двигая с места на место мебель, пустые коробки и шкафы, и неважно, сколько раз соседи вызывают полицию. Она живет в другом измерении, в котором полиция и жилищное сообщество, которому она уже несколько лет не платит, это существа, любой контакт с которыми – некий сон или бред. Они преследуют ее, но на них лучше не обращать внимания, заткнуть уши и притвориться сумасшедшей.

- Вор – кричит она, разнося меня в пух и прах, – так это Вы – вор. Думаете, я не

разбираюсь в таких вещах.

Я останавливаюсь и показываю ей пустые руки.

- Что я украл?

- Сию минуту я выброшу на улицу весь ваш хлам. У меня приличная пенсия. Извращенец!

В этот момент открывается соседняя дверь, и из квартиры выходит женщина с ребенком.

Я их никогда не видел. По виду она скандинавка. Ребенок держится за шатающуюся коляску, которую мать не успела разложить до конца. Он такой светленький, что жилки на его лице напоминают речную сеть на карте.

- Добрый день, – здоровается мать. (Почему я думаю, что она мать? Она могла бы быть

няней, подругой матери или, скажем, ее двоюродной сестрой. Ребенок ничем не похож на нее, кроме того, что он светленький). Чокнутая насильно хватает ее за руку.

- А-а, так вы собираетесь меня обмануть, вы заодно. Этим же утром вы уберетесь из этого

дома!

Мать, или кем там она была, вырывается, но коляска и ребенок, цепляющийся за нее, не

дают ей уйти так быстро, как хотелось бы. Я вызываю для нее лифт.

- Это было недоразумение, – говорю я предполагаемой хозяйке. – Все вернется на свои

места. Нет никакой тайны. Все так, как есть, не нужно ничего бояться. Бог воздаст¹⁷.

Это, похоже, успокаивает ее ярость, хотя теперь молодая мать подозрительно смотрит на

меня, будто оценивая, не опасен ли я.

- Я такого больше ни разу не скажу.

Девушка, не оборачиваясь, направляется к укрытию, как те зверьки, что живут в норках.

Время от времени они высовывают оттуда свои головки, не вылезая целиком, высматривают какую-нибудь опасность, и тут же забираются обратно. Я открываю для них дверь лифта. Они проходит мимо меня, и в воздухе остается аромат талька. Девушка возится с коляской, потому что ребенок не отпускает ее. Несмотря на то, что она всячески толкает коляску, очень сложно войти в крошечный лифт всем одновременно. Но, вот им все-таки удается войти, я закрываю дверь и почти бегом спускаюсь по лестнице. И вот я уже там, внизу, и почтительно открываю перед ними дверь лифта. Ребенок, смеясь, показывает на меня, толкая коляску другой рукой и весело покрикивая. Девушка почти не поднимает головы, делая вид, что занята коляской и ребенком. Волосы закрывают ее лицо, она не поправляет их и даже не прощается.