Я и забыл, что сегодня воскресенье. Шум, доносящийся с конца улицы, и толпа, идущая

поперек дороги, напоминают мне, что сегодня день барахолки Растро¹⁸. Меня почти не удивляет то, что я заметил рядом с баром на углу кладовщика. Он сунул нос в стеклянную дверь, как будто это была витрина с выставленными в ней товарами, которые сильно его интересовали. На нем коричневый костюм, отвороты которого даже с такого расстояния кажутся слишком большими. Впервые я вижу его без бейсболки. На самой макушке у него светится плешь, похожая на тонзуру.¹⁹ Это открытие лишает его авторитета и делает менее грозным. Я открываю перочинный нож, который ношу в кармане с тех пор, как заметил за собой слежку на улице, однако я сильно сомневаюсь, что смогу защитить себя ножом. Я стою на месте и жду, когда он осмелится посмотреть мне в глаза. По правде говоря, я тоже не намерен покидать свой наблюдательный пост до тех пор, пока он не даст мне понять, что находится здесь из-за меня. Он что же, думает, что я со всех ног брошусь от него, нервно оборачиваясь на бегу? Я жду. Слышна музыка, это композиция Пако де Лусия. Каждое воскресное утро она звучит по несколько часов. Люди все идут и идут беспорядочной толпой вверх по улице, натыкаясь друг на друга. Кто-то из них сдержанно-снисходителен, а кто-то шумен и болтлив. Проходит группка девушек, все, как одна в шортах и шлепанцах. Кладовщик поворачивается ко мне, и я рассчитываю застать на его лице выражение раздражения и досады. Он, верно, думал, что я его не раскрою? Что ж, я застал тебя врасплох. На этот раз я не приветствую его ни единым жестом. Я сую руки в карманы и жду его реакции. Я не испытываю сильного страха, лишь немного нервничаю, потому что не знаю, чем это может закончиться. Полагаю, мы не протянем друг другу руки. Вероятно, он со своим дружком, у которого мотоцикл, станут угрожать мне, наезжать на меня, чтобы я защищал их интересы. Но, по правде говоря, я не верю, что они нападут на меня. Я вспоминаю Алехандро и его слабенький удар.

Кладовщик торопливо входит в бар, словно стремясь в нем укрыться. Но, на сей раз дело

не застрянет на полпути. Подойдя к бару, я тоже приоткрываю стеклянную дверь и заглядываю внутрь. В баре полно людей. Они громко разговаривают, открыто проявляя бурное веселье и перекрикиваясь друг с другом через весь бар. Меня охватывает ощущение того, что я участвую в какой-то театральной постановке, представляющей деревню в праздничные дни. Официанты тоже переговариваются во весь голос, громыхая тарелками и стаканами на мраморной стойке. Они быстро снуют от стола к столу, разнося стаканы с пивом, бутерброды с омлетом, маслины, отпускают шуточки, подкалывают друг друга, развлекаются, сталкиваясь в узком проходе за стойкой бара или избегая этих столкновений. На полу валяются бумажные салфетки, зубочистки, оливковые косточки, куски растоптанного хлеба. С того места, где я нахожусь, мне не удается различить кладовщика в этой орущей, веселящейся толпе, и я вхожу в бар. Я замечаю его в центре маленькой группы и в первый раз за все время понимаю, что он невысокого роста. Он выглядит гораздо старше, чем на складе, возможно, из-за плеши. Мне кажется, ему совсем недалеко до пенсии. Люди, которые его сопровождают, тоже одеты так, будто присутствуют на причастии или свадьбе. Убого-праздничная одежонка рабочих напоминает старинные фотографии прадедушек или дальних дядюшек, почивших много лет назад. Какая-то женщина пониже кладовщика ростом, с неимоверно большим ртом и необъятными телесами, заставляющими думать о том, что она из деревни, тянет его за рукав, словно прося чего-то.

Кладовщик заметил мое присутствие, взглянул на меня украдкой и повернулся ко мне спиной, как страус, прячущий голову в песок, думая, что это его спасет. Он достает из пиджака купюру и поднимает руку вверх, чтобы привлечь внимание официанта. Она дрожит! Поднятая рука дрожит. В зеркале позади стойки я вижу его лицо, похожее на лицо человека с картины импрессиониста – нижняя челюсть кажется неестественно смещенной, а глаза погружаются в два темных, бездонных пятна-провала. Огромные брови – два резких, грубых штриха, синеватый подбородок и дрожащая исполинская рука на переднем плане. Он все продолжает стоять с высоко поднятой рукой, сжимающей деньги, но никто не обращает на него никакого внимания. В этом баре он один из многих. Здесь он не заведующий, тут он ничего не решает и не руководит. Никто не станет радоваться его шуткам и подбрасывать его в воздух. Женщина продолжает одной рукой теребить его за рукав, а другой тащит за руку какую-то девочку-подростка, как будто подталкивает ее к нему. Несколько его приятелей отпускают шуточки своими грубыми, вульгарными голосами и смеются. Один вдруг принимается хлопать в ладоши, стараясь попасть в такт звучащей гитаре, но все у него выходит неуклюже и невпопад. Никто из друзей не присоединяется к незадачливому музыканту, только женщина говорит ему, и это первое, что я отчетливо слышу в этом гаме: “Ты много хлопаешь, но мужикам...” – здесь ее голос теряется во взрыве хохота его друзей или близких знакомых, да вдобавок игровой автомат, стоящий рядом, издает резкую мелодию.

Женщина снова теребит кладовщика, теперь уже сильно, поскольку мой добрый знакомец не только не поворачивается к ней, но даже в бешенстве вырывает руку и говорит что-то типа: “Да отцепись ты от меня, женщина”. Он смотрит на меня в большое зеркало, прежде чем крикнуть: “Получи с меня!”, но крик его так и остается не услышанным. Полнейший абсурд – продолжать и дальше стоять за их спинами, зная, что мы всего-то в трех метрах друг от друга. И чтобы покончить с этой нелепицей, я направляюсь к этой группе, проталкиваясь через других людей и извиняясь: “Простите, разрешите”. Женщина опять схватила кладовщика за рукав и тянет к себе, что-то говоря. Тогда он поворачивается, лезет свободной рукой в карман, (а я покрепче сжимаю нож в своей), достает платок и, не поднимая головы, вытирает девчушке слюни. Девочка шмыгает носом и открывает большой, вялый рот. Кладовщик несколько раз проводит платком по ее губам. Он делает это почти со злостью, как будто отчищает въевшееся пятно со стены. Они так и стоят: он со стиснутыми зубами и она с широко открытым ртом. Девочка смотрит на меня и улыбается, указывая на меня подбородком и издавая невразумительные звуки. Теперь я не знаю, как мне улизнуть отсюда, куда свернуть, ведь я уже стою перед этим человеком. Лицо его кривится, он отводит глаза, краснеет, уставившись в пол. Наконец, он поднимает глаза. Теперь мы все молчим. Может, мне только кажется, что все повернулись ко мне, остановились и смотрят на девчушку-дауна и ее отца, будто ожидая, кто из нас, что скажет. “Привет, как дела?” – это все, что я говорю, уже развернувшись. Представляю себе, как все смотрят на меня, когда я выхожу из бара.

¹⁷Dios proveerá (qiere decir que dios te dará lo que te haga falta) – прибл. “… и воздаст каждому по делам его…”( Матф. 16:24-28)

¹⁸ Rastro – открытый рынок в Мадриде, рабтаюший по оскресеньям и праздникам

¹⁹ тонзура – выбритое место на макушке священников и монахов католической церкви, отменена папой с 1 января 1973г.

Глава 24

Алехандро открывает дверь и, не говоря ни слова, жестом приглашает нас войти. Таким

образом он избегает пожатия моей руки. Карина входит первой, я – следом, и мы сразу проходим в гостиную. Карина поздоровалась единственной из нас, сказав: “привет”. В моих воспоминаниях Алехандро казался мне более высоким. Лощеный франт, вот самое верное слово, характеризующее его, но, коль уж скоро, я характеризую его более подробно, то должен упомянуть о тесно облегающих джинсах-дудочках, черных полуботинках, белой рубашке без воротника. Будь у него голова чуть побольше и несколько иные черты лица, его усы, обрамляющие рот, могли бы придать ему воинственный вид. Алехандро из тех людей, которых ты не можешь представить со слишком длинными и грязными ногтями даже на ногах, хотя они и не видны, или с пушком на затылке и торчащими из ушей волосами. И уж, конечно, я уверен, он умрет от злости, когда поймет, что на шее у него два кусочка туалетной бумаги, которые он прилепил, чтобы остановить кровь из порезов при бритье. У нас есть нечто общее: мы оба используем лезвия для бритья.