«Ну как жизнь?»

«Если бы вы знали, Алексей Сергеевич, как мы страдаем, ведь это не жизнь! — Она положила крышки от банок с вареньем, перевернув их, на поднос. — Но главное, он, он так страдает, Алексей Сергеевич, помогите ему!» Двумя руками она держала пустой поднос.

«А вы, вы от того же страдаете, Вера Андреевна?»

«Иногда мне кажется, что все это дурной сон. Я не могу к нему привыкнуть, Алексей Сергеевич. Когда мы говорили о том, что социалистическая государственная система — только первый шаг в нашем наступлении на капитализм, то для меня это было своего рода признанием наших заслуг, словно нам хотели сказать: борьба продолжается, вы — передовой отряд, знамя теперь в ваших руках, все зависит от вас. И вдруг разом все меняется — всюду реакция поднимает голову, а для нас больше и места нет, и все было напрасно? Он так страдает из-за этого. Помогите ему, умоляю вас, Алексей Сергеевич, помогите ему и нам обоим, скажите, что все было не напрасно и что борьба продолжается, умоляю вас, Алексей Сергеевич!»

«Ладно, Вера Андреевна. Но и вы должны мне кое-что обещать, — он прочистил горло и скрестил руки на груди, — вы и сами должны оставаться мужественной, не опускать знамени. Все зависит от вас, даже больше, чем раньше, вы же это знаете, Вера Андреевна!»

Пока Алеша был один в комнате, он прошел вокруг стола, касаясь спинок стульев, как перил, и по старой привычке остановился перед Семеновым письменным столом.

Как часто он садился здесь на корточки, чтобы не пропустить ни одной книги, которые штабелями громоздились вокруг. Раньше он вытаскивал вложенные в них конспекты и выписки, статьи и доклады, чтобы потом незаметно засунуть их назад. От всего этого остались лишь настольная лампа да пресс-папье, будто Семен уехал из меблированной комнаты.

Алеша уже второй раз обходил стол. Он не нашел ничего, что можно было взять в руки. Даже газеты не находилось. Лишь шахматы, стакан для воды с черной резинкой и старая подставка напоминали об обитателе. Перегнувшись через спинку стула, он расставил фигуры и сел.

«Угощайся, дорогой мой, — сказал Семен, закрыл за собой дверь и накрыл широкой ладонью выключатель. — Так — или лучше так — или пусть оба горят?»

Два матово-желтых шара светились над столом, отражаясь в маленьких тарелочках. Под стеклянным чайником мерцало пламя свечки.

Вместо махрового халата на Семене была его темно-зеленая вязаная кофта поверх пижамы. От него пахло мылом и уборной. Не садясь, он протянул блюдо, с которого Алеша взял печенинку, украшенную каплями варенья. Но Семен ссыпал Алеше полблюда печенья и налил чаю. На секунду Алеша закрыл глаза.

«Семен, скажи, пожалуйста, — он мучительно выдавливал из себя слова, будто должен был каждое заново сам придумывать. — При нашей…»

«Что, Алешенька? — Семен перегнулся через стол и поцеловал его в губы. Потом стал пить. — Что еще говорить? Ты и сам все лучше знаешь! Про Антонову ты теперь тоже знаешь! А смогу ли я ей и дальше платить, когда она стала такой знаменитостью…»

«Что я знаю лучше?» — спросил Алеша и пригубил из стакана, словно по обязанности.

Семен поставил свою чашку на блюдце. «Почему ты делаешь вид, что ничего не произошло?»

«Я не мог приехать раньше, поверь мне…»

Семен поставил локти на стол и обхватил руками лицо. Его большие мясистые уши торчали. Но поскольку отросшие теперь волосы были взлохмачены, это было не так заметно. «Алешенька, речь идет не обо мне, не о тебе и не о Вере. Разве не ясно, что всего того, ради чего мы жили, больше нет, все развалилось, превратилось в прах, в дерьмо! Этого мало? — Он потер кулаками глаза. — Трех лет, меньше чем трех оказалось для этого достаточно. Мне противно!»

Алеша обмакнул печенье в чай и откусил, склонившись над чашкой, намокший уголок. Когда он откусил второй раз, кусочек печенинки отломился и упал в чай. Он ложкой выловил его оттуда. Алеша засунул себе в рот еще одну печенину. Он ел быстро и с аппетитом. Часы в прихожей пробили три.

«В шахматы, что ли, сыграем?» — сказал Семен и пересел со своим стаканом на другой конец стола, к окну, где стояла доска. Глаза его покраснели. Дожевывая, Алеша переместился на два стула и сел напротив за белые фигуры.

«Я уже сто лет не играл», — сказал Алеша.

«Неважно».

«Мы никогда еще не играли в шахматы».

«Хм».

«Какое тебе дело, если люди хотят не только масла на хлеб, но и колбасы, а потом и ветчины. Думаешь, твои идеи продлят им жизнь?» — спросил Алеша.

«Как это мои?..»

«Они были и моими».

«Надо сперва подумать, а потом уже и идти. Я сюда».

«Перестань верить, тогда будет лучше. Ты много пьешь».

«Mens sana in corpore sano, mon ange».

«Когда я слушал тебя в университете и после, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете и я знаю, как надо жить».

«Ты забыл. Это наша судьба, здесь ничего не поделаешь».

«Человек должен работать, стремиться к знаниям, образовывать себя, совершенствоваться, как ты говорил, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Я тебе верил».

«Мы работали, как волы, как животные, как лошади».

«Как наши предки. Они построили семивратные Фивы, тянули баржи по Волге».

«Мое прошлое ушло. Я не знаю никого, кто не был бы похож на других, ни одного подвижника».

«Счастья у нас в России нет и не бывает, мы только желаем его. Хочешь и дальше желать?»

«Позволь, позволь! Так не ходят. Ну? Куда же ты? А, ну это другое дело».

«Я не хочу, чтобы чувство мое погибло даром, как луч солнца, попавший в яму. Поэтому я больше не страдаю».

«Да брось ты! Наше положение, твое, как и мое, безнадежно, страдаешь ты или нет». (Семен делает большой глоток водки из стакана. Они смотрят на шахматную доску)

«Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, должен доверять своим идеям и идеалам, верить в них, иначе его жизнь пуста, пуста…»

(Пауза.)

«Жить и не знать, для чего… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава».

«Такая вот ерунда. Смысл… Вот снег идет. Какой Смысл?»

(Пауза.)

«Дай-ка поразмыслить». (Семен хватает разные фигуры.)

«Осторожно, конь».

(Пауза.)

«Я знаю, знаю — вот выпью стаканчик, мой славненький стаканчик, о-ля-ля, жизнь, она, как роза, прекрасна, пока не подохнешь напрасно!»

(Наконец Семен делает ход. Алеша тотчас же бьет ферзя, раньше, чем Семен успевает его прикрыть.)

«Иногда жить чертовски хочется…»

(Пауза.)

«Ну а если бы начинать жизнь сначала, что бы я изменил? Да, скорей всего, ничего. Может, не женился бы. А что менять-то? Я мечтал о совсем другом мире. Об изменяемом мире». (Семен снова наливает себе. Затем ногтем большого пальца передвигает выше резинку на стакане.)

«Я думаю… Шах!»

(Пауза.)

«Возьми пешку. Я слышу, как все затихает. Вскоре прекратится всякое движение. А когда наступит полная тишина, то спустя некоторое время начнет грохотать и больше уже не перестанет, бу-у-ум, после тишины бывает грохот. Я — пророк, подумай только!» (Семен зевает.)

«И — шах».

(Продолжительная пауза.)

«Парень, да ты…»

«Ты много пьешь».

(Продолжительная пауза. Они играют.)

«Что мне помогает не скучать, так это страдания. Не отнимай у меня моих страданий».

«Шах».

(Продолжительная пауза.)

«А так одна только скука». (Семен зевает.)

«Ты невнимателен».

«Нет ничего смешнее часов». (Семен зевает.)

«Куда все исчезло? Где все?» (Снова зевает.)

«Скажи, а я тоже предатель, если моя единственная радость в беззубых челюстях Антоновой?»

«Меня как-то все пугает сегодня».

«Иногда эта мысль бьет меня как обухом по голове». (Семен зевает.)

«Что?»

«Это затишье. Одни только жертвы и деляги».

«Шах. Ты играешь невнимательно».