Через пять минут Мария пришла со мной в номер, через двадцать минут она уже встала с постели.

«Милиция», — объяснила она расстроенно. Она была прекрасна с головы до подколенных впадинок и так беззаботно двигалась по номеру, собирая одежду, словно ее вещи всегда висели здесь в шкафу.

Пока я крутил краны, Мария отправилась в туалет, пообещав заказать такси на завтрашнее утро. Мы встретимся и поедем в Павловск.

Не успела она уйти, кто-то постучал в дверь. Дежурная по этажу крепко держала Марию за руку выше кисти. Я заявил, что все в порядке, претензий нет. Дверь захлопнулась.

Две недели я ждал Марию среди белых кресел и по утрам, и вечерами. Но она все не приходила. Я спрашивал о ней у бармена, таксиста, который с ней шептался, дежурную по этажу. Может быть, ее забрали, может быть, ее уже нет в живых, или бывший любовник внезапно возвратился к ней из Сибири. Долго еще ездил я по вечерам из дома в гостиницу. Ни одна из женщин и девушек не могли сравниться с Марией. Никто из них ничего не знал о ней.

Прошло девять месяцев, и мы встретились у входа в «Европейскую». Мария, как видно, обзавелась еще двумя звездочками и нагуляла волчий аппетит. Мы уселись во внутреннем дворике, пили кофе и ели сосиски. Через час уже не было свободных мест. Мы расплатились, как студенты, каждый за себя, расцеловались на прощание по-русски трижды, и Мария принялась за свою работу, как влюбленная.

«СЕРЕЖА, иди домой! Сережа, ты слышишь, иди домой!» Валентина Сергеевна прищурилась. Через час стемнеет, и она не увидит даже собственной руки у себя под носом.

«Сережа!» — Валентина хлопнула в ладоши. Две несушки покосились на нее сбоку и снова стали клевать.

«Так дальше нельзя! — взорвалась Валентина и села к кухонному столу. — Неделями я не слышу от него ни слова, ни доброго утра, ни спокойной ночи, он даже не смотрит на меня, пьет и пьет воду из крана, скоро весь водопровод выпьет, и отправляется спать, совсем исхудал мальчишка!»

«Все лучше, чем по ночам в погребе все подчистую сжирать», — отозвался Павел, толсто намазал хлеб маслом и подвинул его большим пальцем к ее тарелке.

«Ешь!»

Валентина взяла чайник и налила в обе чашки. Курчавые волосы под мышками выбивались из-под коротких рукавов.

«Был бы это твой внук, ты бы что-нибудь сделал!» — заметила Валентина.

Они принялись за еду.

«Да что там, лишний рот — обуза, да и только!»

«Фашист», — прошипела Валентина.

Павел размахнулся и двинул ее в челюсть. Кусок огурца упал Валентине на колени. Не успела она заплакать, как Павел поднялся, дал ей в лоб и плюнул в полуоткрытый рот. Помедлил немного. Лицо Валентины сморщилось… На верхней губе налипло масло. Он вышел.

Долго сидел на чурбане у сарая. Сигареты остались на кухне, шлепанцы под столом. На закате облака набрякли синью. Павлу надо было подумать.

«Через час будет темно, как у Ленина в жопе», — произнес он, задумчиво глядя на пальцы ног.

Отдаленный шум с шоссе Петербург-Новгород не нарушал тишины. Только когда слышались гудки, дорога напоминала о себе. Не поднимаясь с чурбана, Павел набрал камешков в левую руку и выпрямился. Две несушки клевали что-то у штакетника, подняв гузки.

«Огонь!» — крикнул Павел и выстрелил первым камешком.

«Бац!» — ударилось о голубой забор, штакетины которого он сверху покрасил белым.

«Два деления ниже, три правее, огонь!» Камешек просвистел между планками и беззвучно исчез в поле за забором.

«Огонь!» — скомандовал Павел.

«Перелет! Огонь! Залп!» Он больше не целился.

«Бац, бац, бац, уряяя!» Куры убегали, кудахтали, били крыльями у забора, не находили щели, перья у них топорщились, как в непогоду, — затем птицы снова делались маленькими, щуплыми, наткнувшись на преграду, разворачивались и ковыляли назад.

«Молчать!» Еще пара выстрелов, и у него в левой руке не осталось больше снарядов. Пеструшки разбежались.

«Курвы! Враг уничтожен!»

Павел был голоден, его подмывало что-нибудь истребить. Но яиц даже от пяти несушек недостает, да и зима на носу. В огороде Валентины Сергеевны он вырвал кольраби, обломал листья, остальное вымыл в бочке с дождевой водой и разрубил лопатой пополам. Отгрызал то от одной половины, то от другой.

«Тьфу!»

Павел сплюнул и снова уселся на чурбан. Откусив кусок, он жевал, глотая сок, высовывал язык с деревянистым остатком и вытирал губы тыльной стороной ладони.

«Жирная жопа, сочная жопа, белая жопа», — подзуживал он себя и стискивал бедра. Не спеша подняв правую руку над левой, раздавил комара. «Телепается тут», — проворчал злобно. Постепенно ему становилось лучше. Он потер между ног. Кольраби была липкой. Тыльными сторонами ладоней он надавил на пах и развел ноги.

«Приказ — отступить!» Он снова потер, обождал и развел колени руками — его член натянул ткань брюк. Павел был доволен собой. Он снова сдвинул ноги, швырнул огрызком кольраби в забор, попал прямо в старую миску для кур и, обхватив член обеими руками, блаженно хрюкнул, словно засыпая. Над лесом еще светлела полоса между облаками. В сером небе кружил канюк. «Паф-паф-паф-паф!» Павел как бы нацеливался, а затем управлял его движением. С каждым «паф» сжимались бедра. «Не разряжать, Паша, не разряжать. Держаться всухую, Паша, паф-паф-паф-паф!»

Павел удивился, что стоит рядом с чурбаном. Он снова сел, не прекращая того, что делал. «Па-па-па-па-па- па-пах».

Из леса появился Сережа. Бегом бежал. Павел видел, как острые коленки выныривали из высокой травы и снова исчезали, словно грабли. Сережа и вправду похудел за эти шесть недель — с тех пор, как приехал. Рубашку он снял и держал в руке, как мешок. Издали Павел видел его торчащие ребра. Только голова у Сережи выросла.

«Летит, как шайба», — проворчал Павел, подмигнул и закинул ногу на ногу. Так ему было теплее, да и в бедрах устойчивее.

«Дядя Паша!» — завопил Сережа, помахал ему свободной рукой и откинул волосы со лба. На бегу он распахнул калитку во двор.

«Дядя Паша!» — Сережа, тяжело дыша, бежал к человеку, который уже два года как обосновался в доме у бабушки. Павел встал, наклонясь вперед, и отодвинул от себя Сережу. Они еще никогда не обнимались.

«Дядя Паша, смотри, что у меня есть!» — прямо у ног Павла Сережа развернул свою рубашку, в ней была горсть крупнозернистого порошка, темного, с комочками. Сережа закашлял.

«Я тебе все-все объясню, дядя Паша, честно-честно!» — тараторил Сережа, не отводя глаз от своего добра. Павел видел Сережину макушку, тощую шею, плечи, потную спину и щель между ягодицами, обозначившуюся над оттопырившимися штанами.

«Дядя Паша, да сядь же, сядь, я все тебе объясню, ну все, как есть, десять минут, дядя Паша, пять, ну пожалуйста!»

Павел кивнул, заморгал, как всегда, когда чего-то не понимал, и снова сел.

«Попробуй, дядя Паша, вкусно, очень вкусно!» — Сережа поднес ему комочек прямо к губам. Павел взял его пальцами, положил в рот и пожевал.

«Хрустит», — сказал он.

«Правда ведь? — Сережа бросил на него счастливый взгляд. — И сладко, сладко, как сахар».

Павел долго жевал и с трудом проглотил.

«Я все честно тебе скажу, дядя Паша, тебе первому, все-все». Сережа уселся против своей расстеленной рубашки. На животе у него образовались две маленькие складочки.

«Бери, дядя Паша, угощайся, пожалуйста!»

Павел взял горсточку и стал вылавливать комочки из левой ладони.

«Как семечки», — проворчал он и вытер влажные губы.

«У вас хорошо, дядя Паша, но как вспомню об отъезде, о Петербурге, мне сразу же надо в уборную. Тут мне каюк, понимаешь, дядя Паша, можешь понять?»

Павел уставился на крошки, что лежали между ними. Сегодня утром Валентина подставила ему задницу, ухватившись за умывальник. Чуть не опоздала на новгородский автобус.

«Со страху не пошевельнуться, — продолжал Сережа, — говешка сразу же становится твердой, потом холодной, чужой, не моей, какой-то присосавшейся ко мне штукой, бррр — просто жуть, дядя Паша!» Сережа пытливо заглядывал Павлу в глаза. «Я решил не хотеть больше, дядя Паша, — говорил Сережа, — лучше уж вообще никогда больше не срать! Это у всех так, правда ведь, у всех, просто никто не скажет, никто не хочет говорить, потому что жутко, ведь жутко? Но почему же я этого боюсь, да и все другие боятся? То, что выходит из тебя, говорю я себе, это кусок тебя, значит, оно не может быть хуже, чем ты сам!»