Она целовала его. Так проникновенно прикладывалась к его лбу, щекам и рту, что это было похоже на звук падающих капель. Тело ее все больше вытягивалось. Кончики грудей прикрыли его глаза и три раза коснулись век. При этом она соскользнула с его члена. Стало так тихо, можно было подумать, что она в беспамятстве. Наконец она поднялась и встала на ноги. Старик лежал посреди круга с торжествующе торчащим хреном и закрытыми глазами.

«И груди! — шептались вокруг. — Святая, воистину, и с грудями!»

Медленно она засунула руку между ног, опустила голову, взглянула, подняла руку, вытягивая ее все выше и выше, и наконец растопырила влажные пальцы как знак победы.

Какой торжествующий вопль прорезал воздух, какое счастье, какие бурные рукоплескания. И каждый хотел притронуться к ней, целовать ей ноги, прижаться щекой к колену, погладить черные волосы, окропить их слезами. Я не разобрал что, но то ли все еще неистовые объятия толпы, то ли уже чувствительные тычки и пинки выталкивали меня вперед, заставляя спотыкаться. Я не упал только потому, что падать было некуда.

Все набросились на рыжую, моментально отняли у нее вещи. Ей удалось сохранить себе только клочок от трусиков. Когда посыпались первые удары дубинки милиционера, его стали подзадоривать: врежь-ка по-настоящему; стали оскорблять, ругая грязными словами, отняли дубинку. Однако по его свистку вокруг него сплотилось несколько мужчин, сцепив руки, они оттесняли нас фалангой спин, плечей и затылков назад, пока внутри круга не остался только он сам, врачиха и труп старика.

Она — ей не оставили ничего, даже туфель на ногах, — неловко прикрывала грудь и срам. А долговязый псих, тоже часть заградительного кордона, подошел к ней, как гофмаршал, поклонился, поцеловал руку и расстелил перед ней свой плащ изнанкой вверх. Из кармана брюк вытащил пластиковый мешок, расправил и возвестил: «На нашу святую! На эту сердобольную женщину!» — и сам бросил туда несколько рублей, будто нам, как обезьянам, надо сначала показать.

Прижатые к спинам, затылкам и плечам, мы подзывали его к себе, размахивая купюрами, словно речь шла еще об одной ставке. А те, что стояли в задних рядах, скатывали деньги шариками и швыряли их в круг. «Сюда! Здесь! Здесь!» — кричали психу, одновременно сотней голосов подзывая его. Он старался изо всех сил, под рукоплескания по-козлиному прыгал и туда, и сюда, нагибал шею, как жираф, и угрожающе поднимал вверх тощие руки, когда вместо рублей в него бросали пучки лука и масло, пачки творога и колбасу, чеснок, бананы и хлеб. В милиционера и врачиху тоже целились яйцами, кольраби, селедкой и самодельными афоризмами: «Баба его уважила, утомила и в гроб уложила». Насколько было возможно, она пыталась уклониться от ливня даров, избежать попаданий самых крупных кусков, нагибалась, измученная, приседала, когда в нее все же попадали огурцы, помидоры и кочаны капусты. Но и тут от нее не отстали. «По веселенькой мордашке растекаются сопляшки!»

Псих все еще скакал, как хромой козел. Но прыть его явно пошла на убыль. «С лица спала, всем давала, придет петушок — зашьет передок!»

Милиционер с пылающим лицом ринулся в толпу и вслепую пробил брешь в линии обороны, защищавшей и его тоже. Тут же его подхватило и подняло множество рук. Психа тоже быстро поймали и подняли на плечи, он, однако, уже так обессилел, что его пришлось со всех сторон подпирать палками и костылями. Денежные комочки высыпали из мешка на врачиху. А она с готовностью взобралась на плечи к некоему опустившемуся на колени Голиафу. Она была, подобно ростре, во главе людского потока, запрудившего уже всю проезжую часть и, как наводнение, захлестнувшего вереницы машин. Свет многих тысяч свечей метался, освещая лица.

Врачиха махала нам, посылала во все стороны воздушные поцелуи и вдруг весело рассмеялась. Тут только заметил я крошечную щелочку между ее передними зубами и увидел кольцо на руке, которое она вертела до тех пор, пока жемчужина снова не оказалась на виду. А потом я видел только небо, затянутое сизыми облаками, которые плыли низко над городом. Только на северо-западе прорвался резкий желто-зеленый свет, как раз над Адмиралтейством, шпиль которого, вонзившийся в небо, указывал нам путь.