Я махнул в ответ. Кельнер взял мою пустую тарелку и спросил, понравилось ли мне. Я снова кивнул.

ВЫ ЭТО[7] серьезно тогда? Сейчас не надо ничего больше придумывать — хотя бы ради сохранения окружающей среды! Я с удовольствием предоставляю Вам этот факс. Отправитель — странный малый, он проработал у меня около трех недель, как и намеревался. Этот Егорович не глуп и более гибок, чем все русские, которых я знаю, но фантазер и как руководитель непредсказуем. Он пишет по-немецки. С этим у вас не будет проблем.

Салют, Ваш ***

Глубокоуважаемый господин ***!

Вы удивляетесь, что я Вам пишу? А между тем у меня нет выбора. С кем еще я мог бы поделиться? Кроме Вас, я никого не знаю. Ваше мнение для меня очень важно. Прочитайте, прошу Вас!

По своему обыкновению, я гулял по Невскому между двумя и тремя часами дня. Напротив Гостиного, ближе к Елисеевскому, между мороженщицами и продавцами лотерейных билетов, я остановился, потому что увидел его. Точнее, я даже прошел несколько шагов назад, чтобы рассмотреть его. Он, готовый к общению, сидел, широко расставив ноги на низенькой деревянной скамеечке и щурился на майское солнце. Руки опирались на колени, а кисти, соприкасаясь кончиками больших пальцев и по всей длине указательных, свисали вниз над маленьким ящиком со скошенной поверхностью, из которой выступала овальная плоскость.

Вы понимаете, конечно, о чем я говорю. Однако ж если инфляция здесь — это нечто такое, что случалось прежде и у немцев, то о чистильщиках обуви я знал только по газетам, рассказывающим об эксплуатации детей в Италии или Южной Америке.

Когда я начал пробираться к нему, возникло это чувство — оно рождалось где-то в низу живота, от паха, — меня пронзила радость, какую я испытывал, да и то довольно редко, только входя в книжный магазин или в магазин пластинок. Устремляешься к чему-нибудь, протягиваешь руку, а втайне продолжаешь опасаться, что просмотрел конец очереди или не заметил какого-нибудь объявления.

Я лихо поставил ногу на ящик и задрал правую штанину, словно это было для меня самым привычным делом. А он так бережно заправил шнурки под язычок ботинка, что я чуть не отдернул ногу, затем он обхватил ботинок суконкой и, положив на нее ладони, стал проворно перетягивать от носка к заднику и обратно. Хотя с виду он был не старше меня, может быть, лет двадцати пяти, его черные волосы уже поредели. Я бы не узнал его, увидев еще раз, если бы не руки, двигавшиеся так, словно одна была зеркальным отражением другой. Он закатал рукава рубашки вместе с рукавами куртки и, сунув кончик щетки в кратер, образовавшийся в банке с кремом для обуви, тронул ботинок в трех местах и принялся втирать крем, манипулируя щеткой, как жонглер. От напряжения лицо его приближалось к носку ботинка, а когда щетка уходила к заднику, его зад приподнимался, отрываясь от скамеечки. Я понял, что самое время раскрыть газету. Ведь я ничем не мог помочь работе, которая делалась у моих ног, кроме как снять с ящика одну ногу и поставить на него другую. Разве это не чудовищно?

К нам нерешительно приблизилось несколько ребятишек, но они тут же отступили, опасаясь непредсказуемых движений его локтей. Другие наблюдали за нами издали, срывая обертки с мороженого. У меня за спиной на другой стороне Невского, у Гостиного, надрывались мегафоны, выбрасывая буквально лавины слов, черт знает кто против кого. Они не понимают, что их нищета, страдания, дикие радости — не что иное, как результат или отсутствия воли, или ее ложного направления! Только и всего — проще простого. А что же еще могло привести их к этой жизни? Дети и те лучше кумекают.

Прежде чем лупить меня, мой дед всегда говорил: ты знал, что делал, ты сам так решил. Так я начал в конце концов воспитывать свою волю. Моим первым испытанием было не спать и, дождавшись, когда дедушка с бабушкой заснут, выкурить сигарету на лестнице, а окурок бросить в почтовый ящик в соседнем подъезде. Через неделю я решил: пусть первое попавшееся число, что придет мне в голову во время курения, будет числом шагов, которые я должен пройти, прежде чем выбросить окурок. Словно приговоренный, я бегал до утра, а окурок даже еще и в школу притащил. Но постепенно я взял себя в руки. Если колебался, какое из чисел выбрать, то выбирал большее. Словно ученик школы олимпийского резерва, я втайне тренировался, как одержимый, только чтобы стать рабом своей собственной воли. Но труднее всего было узнать, что же такое воля. Должен ли я вскакивать с постели и курить и бегать, или лучше будет остаться в постели и держать глаза открытыми, пока не зазвонит будильник? Должен ли я внезапно вслепую переходить улицу, или же надо попытаться коснуться каждого, кто попадется мне навстречу? Что больше способствует тренировке воли: щелкать языком после каждого слова или выговаривать только каждое десятое слово? В двенадцать лет я наслаждался мыслью, что полностью владею собой. Дошло даже до того, что я уже ничего не мог делать, не давая себе какого-нибудь задания. Я был просто обречен на то, чтобы стать одиночкой в таком виде спорта.

Когда двое мужиков избивали меня на улице за то, что я хотел коснуться их, а они приняли меня за вора, я считал ругательства, сыпавшиеся на меня, и умножал их на удары и пинки, достававшиеся мне. Каждый результат, кратный пяти, я громко выкрикивал. Не понимая, что происходит, они оставили меня в покое. Таким образом, тренировка воли не обязательно связана с мучениями.

Все, что было потом, — сущий пустяк и ерунда в сравнении с теми заданиями. Я сплавил мой талант — у каждого есть какой-нибудь талант — с волей, и меня больше не били — ни в школе, ни в университете, ни теперь. Карьеристом я не был, но моя воля требовала все более изощренных испытаний и все новых побед.

А теперь, когда я опять сменил ногу на левую и туго натянутая черная бархотка сновала туда-сюда по носку моего ботинка, а затем моментально охватывала каблук, и руки чистильщика начинали воспроизводить движения рук боксера, и бархотка скользила вверх, — я замер от счастья. Понимаете, я понял, что победил! Я достиг того, к чему стремился! Я прорвался в то время, которое до этого существовало только во сне. Момент, когда я, меняя ноги, ставил блестящий ботинок снова на тротуар, намазанный же выставлял человеку под моими ногами для полировки, — этот момент был ключевым во всем, чего я хотел, для чего работал и жил.

Но уже в следующее мгновение, попробовав отыскать деньги в собственном кармане, я понял: прошлая моя жизнь была лишь годами учения. То, что я считал достигнутым совершенством, оказалось шагом назад к началу, лучше даже сказать, совершенством замкнутого круга.

Понимаете, я богат — одни только сделки с недвижимостью приносят мне за неделю больше, чем вы зарабатываете за два месяца, — а я ведь русский. Но деньги — это всего лишь веха на пути нашей воли. С этого момента все путается. Кто вообще еще продолжает двигаться дальше, а их немного, тот становится верующим или, как вы, циником. Но ведь в нашей жизни все возможно, я подчеркиваю — все, если только в народе найдется несколько человек с сильной волей, которые увлекут за собой других. Никто не станет спорить, что государство держится на тех, кто думает, работает и создает все, чем живет страна. Но экономика и политика только тогда устойчивы, когда опираются на нравственные основания. А что же и может быть целью человеческого общежития, как не создание нравственного порядка? Из этого следует именно то, что некогда прекрасно сформулировал наш великий Столыпин, лучше и не скажешь: нельзя создать правовое государство без свободных граждан. Но свободного гражданина не может быть без частной собственности. Отсюда, если хотите, путь искривляется, заворачивает вспять, к утопиям, и впервые наполняет их жизнью. Отсюда я приветствую Вас как товарища, в гётевском смысле слова! Понимаете, обои человеческой жизни далеко не такие унылые и серые, какими вы их обычно изображаете! Двадцать раз был взят и разрушен Киев, повергнут в прах. Богатый плакал, смеялся, кто беден. Я нищих лопот обращу в народный ропот, лапти из лыка заменю ропотом рыка. Расцвет дорог живет мною, как подсолнух. Я созидаю! Господа мира станут как маленькие рыбки, нанизанные на острие моей мысли. Спички судьбы в моей руке, я ими подожгу. Я сам прочту Онегина железа и свинца в глухое ухо толп. Народ плывет на лодке лени, воителей воли он заменит песнями, а геройскую смерть — белым хлебом. Разбой — листвой. Военный трибунал — любовным мадригалом. Все хотят ласки и лени, любви. Если орел, сурово расправив крылья косые, тоскует о Леле, вылетит Эр, как горох из стручка, из слова Россия. Если народ обернулся в ланей, если на нем рана на ране, если он ходит, точно олени, мокрою черною мордою тычет в ворота судьбы, это он просит, чтоб лели лелеяли, лели и чистые Эли, тело усталое ладом овеяли. И его голова — словарь только слов Эля. Хорем рыскавший в чужбине хочет холи! Потому что разве ищет, кто падает, куда? — в снег, воду, и в пропасть, в провал. Утопленник сел в лодку и стал грести. Эр, Ра, Ро! Рог, Рокот, Рок! Бог Руси, бог руха. Перун — твой бог, в огромном росте не знает он преград, рвет, роет, режет, рубит. Где рой зеленых «ха» для двух, и Эль одежд во время бега? Из пуха у губ и труб Перуна, из всполохов пламени Перунова руна брызжет во время, в пространство лузга искр на лапы, на перья, на голое тело. Изум! О Изум! Не Выум, не Ноум, а Коум зову! О Лаум, о Лаум. Мой Быум кличет, Изум, Изум, Изум! Доум. Даум. Миум. Раум. Хоум. Хаум. Перчь! Харч! Сорчь! Ханзиоппо! Тарх парака прак так так! Пирирара пуруруру! Зам, гаг, замм! Мезерезе большища! Вьеава Мивеа-а.