Я ответил, что профессиональный взгляд на вещи много интереснее, чем то впечатление, которое получит от них нехудожник. Термин «средний стиль» был мне неизвестен.
Нынче ночью, заявил Владимир, нимало не заботясь о том, что я сказал, в истинном смысле слова исполнится мечта художника. Он, кто годами не мог продать ни одной своей картины, кто, непризнанный, гонимый и лишенный всяких средств к существованию, влачил жалкую жизнь, он, настоящий художник, станет знаменитым в одно мгновение и станет им, не показав сам ни единой картины и вообще пальцем не шевельнув для этого. Во славу его живописи, выставленной в лучшем дворце замечательнейшего города в мире, устраивается party с участием самой избранной публики. Но и это еще не все. То, на что он в глубине души давно надеялся, за что он в безмерном своем отчаянии готов был продать душу, свершилось — его картины превратились в шедевры. То, чем он был втайне недоволен, исчезло. Что было только в зародыше, нашло свое развитие и, кажется, будто в самодвижении элементов достигло определенного совершенства. К чему каждый человек стремится в своем творении, несет на себе его знак. Здесь в чистейшем воплощении вновь рождается то, чего так катастрофически недостает современному искусству! Экзистенциальное — вместо отсутствия смысла. Его жизненный путь удивителен, и в ближайшее время мы переживем кульминационную точку этого пути. Завтра его имя прозвучит по телевидению и радио, а послезавтра за ним будут гоняться газеты, журналы и издательства. И не в последнюю очередь — он уже в ближайшие часы станет богатым! На добрую половину картин нашлись покупатели, некоторые полотна подарены Русскому музею, кое-какие он должен оставить у себя. Но апогеем оказывается Джульетта — с открытием выставки она возвращается к нему.
Он замолчал на мгновение.
«Ну, что скажете? Разве это не гениальная акция? Я все в целом называю так: „Освобождение художника, или Заговор дилетантов". — Владимир торжествующе взглянул на меня. — Стоит только открыть дверь в зал, — добавил он, — и все пойдет своим чередом. Только сам художник, — тут Владимир засмеялся, будто передразнивая меня, — может придать всему этому еще какой-то новый поворот. На то он и художник».
Не раздумывая, я схватил бокал, который он протянул мне, поднес к губам и отпил. Вино обожгло мне глотку, как пламя, и я ощутил такую жажду, что, казалось, все счастье жизни моей зависит от того, выпью я сейчас все залпом или нет. Его слова рассеялись, как сон, который только что был еще чем-то осмысленным. Я с облегчением поставил пустой бокал на малахитовую консоль перед Джульеттиным зеркалом.
Рядом громко, как ни разу до того, взвились фанфары, потом зашаркали подошвы, зазвенели стаканы, зажурчали разговоры, потом стало тихо, и грансеньор — мне показалось, что я услышал именно его звучный голос, — начал свою речь. Я не разобрал ничего, но знал, что он искал меня среди своих слушателей. Некоторых гостей он хотел приветствовать персонально… Но он напрасно поднимает голову и вытягивает шею. Даже дороги до двери, к замочной скважине мне не одолеть. И не кто иной, как Владимир, довел меня до этого состояния.
«Вам что, плохо?» — осведомился он, когда я растянулся на ближайшем диванчике, подложив под затылок блюдца скрещенных ладоней. Я внимательно вслушивался. До меня в самом деле долетали отдельные слова, целые фразы и в конце даже такой пассаж: «Художник должен быть открыт для страданий других!»
«Оставайтесь здесь, доктор Гёбель, — сказал Владимир таким тоном, словно произносил тост, — и потерпите. Наградой вам будет прекрасный пункт наблюдения». Затем он некоторое время слушал, прислонив свое тощее тело к створке двери, и, словно по команде, вышел к публике. «Ахи» и «охи» нарастали и разрешились аплодисментами, в самый разгар которых дверь захлопнулась.
Я был рад остаться один. Лежать было приятно. Но это длилось недолго, рядом все снова стихло. Из тишины раздалось пение Джульетты, насыщенное анданте, в котором были и жалоба, и мольба. Разве это тот же самый голос, что так бесчувственно выкрикивал давеча свои колоратуры? Я закрыл глаза и слушал. Она пела свою песнь любви и смерти в сопровождении камерного оркестра.
Ужасный шум заставил меня вскочить. Владимир крушил картину — рубил ее топором, это было «Прощание». Новым ударом он расщепил раму и вырвал кусок холста. Девушка у окна глядела на черную дыру. А он уже стоял перед следующим полотном — в «Смерти космонавта» топор заклинило в стяжке рамы… Он сорвал картину со стены вместе с крючком и стал топтать. С яростью распорол и следующий холст. «Финскому заливу» достался мимолетный удар по берегу. Левша, он прикрыл глаза правой рукой. «Сахаров в Москве», главное произведение, защищено от него лишь тонким стеклом — и как осыпь разбитого окна пятого этажа: осколки, оглушительный звон, верхушка Спасской башни повисла вниз. Вокруг бешеная овация.
Владимир был глух к моим выкрикам. Он махал топором. Я заметил, что мое тело закачалось. На нем балансировала тяжелая голова, падала вперед, набок, назад. А я при этом сидел на диване, ясно отдавая себе отчет в происходящем, ощущал, как уплотняются мозги, становятся все тяжелее и тяжелее, и понимал, что вот-вот голова перевесит и утащит меня за собой. Снова шум, сумятица голосов, крики, топот, выстрел, створки двери распахнулись. Я обмяк, повалился головой вперед и подумал при этом, что мне наконец-то удалось попасть в собственные ботинки. Во главе процессии вошла Джульетта, справа ее вел грансеньор, слева шел Владимир. Словно острые ледяные иголки вонзались в мои разгоряченные нервы, рассыпаясь из головы по всему телу. Со всех сторон на меня нацеливались ботинки всех видов. Лежа перед гостями, я поглядел наверх. Поддерживаемая двумя руками за талию, Джульетта страстно целовала Владимира.
«Юлия! — всплеснулся крик. — Юлия!»
Она встрепенулась. Справа от меня стоял Владимир с итальянкой, а слева… слева стоял тот же Владимир без итальянки.
«Что же это за существо, которое не отражается в зеркале?» — соображал я.
Теснилась, прибывая, публика, потревоженное стадо. Оба Владимира и итальянка не меняли своих поз. Но чем дольше я, лежа между ними, смотрел то на одного, то на другого, тем очевиднее становилась моя ошибка. Потому что в противоположность левому правый Владимир был помечен оставленными на его лице и шее поцелуйчиками Джульетты. Вместо того чтобы сохранять позу объятия, левый Владимир стоял, сжав кулаки, наклонившись вперед, будто у него взяли из рук тележку и взамен дали топор.
Гости в первых рядах были, казалось, полностью увлечены сопоставлением двух Владимиров, а те, кто проталкивался вперед, вели себя все более шумно и вызывающе. Когда ропот усилился и прозвучали слова «пожарные» и «милиция», Джульетта, вскрикнув, ринулась от правого к левому Владимиру, обхватила его за шею и стала неистово целовать.
Кулаки Владимира медленно разжались, он нерешительно прижал женщину к себе, гладя запачканными краской руками художника по спине белого платья. Она всхлипнула, прижалась губами к его плечу и дала волю слезам. Теперь уж левый Владимир выглядел, как правый. Нет. Казалось, будто сама комната перевернулась. Потому что теперь правый Владимир отирал рукавами лицо и сжимал кулаки.
«Джульетта, ко мне! — крикнул он. — Джульетта!» — повторил он с угрозой.
Гости стояли тихо. Произошло именно то, что все считали невозможным. Плач Джульетты прервался. Она медленно подняла голову, выпрямилась и расправила плечи. Руки Владимира вяло соскользнули с ее талии. Она повернулась — глаза пустые, уголки рта выпачканы помадой — и стала передвигаться, будто заново изобретая каждый следующий шаг, от одного Владимира к другому. Черная тушь стекала по щекам к подбородку. Я вскочил, словно освобожденный от пут, когда Джульетта, не завершив очередного шага, упала то ли без сознания, то ли замертво.
Я ринулся к ней. Но не успел я еще даже коснуться ее платья, как меня схватили за плечи и втащили в толпу. Ни Владимир, ни кто другой не хлопотали о ней. Я вырвался — меня снова схватили. Коротко стриженные заломили мне руку за спину. Наконец-то они нашли, на ком можно было продемонстрировать свои навыки.