«Женщину, женщину, он хочет женщину!»

В двух шагах от меня на углу Невского прохожие окружили высоченного парня, который страшно размахивал руками. Когда западный ветер на какое-то время разрывал облака, глаза слепил прозрачный, ясный свет, предвестник весны, наполнявший бесконечный проспект морским воздухом.

«Женщину, женщину!» — повторял долговязый.

Даже если она воспользовалась другим выходом, она должна была по пути к метро пройти здесь мимо той группы, что собралась между подземным переходом и угловым домом. Возбуждение долговязого повторялось в беспокойных колебаниях пальто, шей и сумок вокруг него.

Она появилась в дверях одна, в красной шляпе с большими полями. Мужчины в сером попрощались с ней. Не оглядываясь, она шла в сторону памятника Пушкину. Стук ее каблуков, вероятно, был слышен до последнего этажа. Носки моих ботинок чуть не касались подола ее кремового пальто. Я старался дышать ровно. Из-под ее сдвинутой набок шляпы волосы с левой стороны были вообще не видны. У входа в отель она замедлила шаг, пальто опустилось на щиколотки. Она остановилась и стала рыться в сумочке. Я впервые вдохнул ее духи. Я ждал. Ее пальцы двигались, словно печатали на крошечной пишущей машинке. Она вытащила доллар, закрыла сумочку, и — о, Боже мой! «Нет, нет», — огрызнулась она. Между передними зубами у нее не было ни малейшей щелочки.

Кода я поднял голову, только поклоны швейцара в ливрее и зеленая купюра в его руке свидетельствовали о том, что она только что прошла здесь.

Я не ринулся назад. Я никого не стал спрашивать, я не стал подкупать мужчин в сером. Обессиленный, я уставился на красную дорожку перед входом, пока своего рода инстинкт не подсказал мне путь наименьшего сопротивления — вернуться на старое место, это спасло меня также и от предложений, выкрикивавшихся таксистами и детьми.

Толпа вокруг долговязого, который казался мне слегка с приветом, разрослась. Выпятив подбородок, он смотрел на что-то, чего я не мог различить, даже поднявшись на цыпочки за спинами других. Я спросил, по какому поводу такое сборище. Вместо ответа мужчина, локоть которого упирался мне в грудь, коснулся женщины, стоявшей впереди, она же, в свою очередь, обменявшись с ним коротким взглядом, подала знак плечу прямо перед собой. И так далее. Я заверил, что хочу только узнать, почему все здесь стоят. Но меня выдал мой акцент. В итоге они уговорили меня воспользоваться с таким трудом организовавшимся проходом.

Чокнутый сверху вниз смерил меня, этакого возмутителя спокойствия, взглядом. Я пожал плечами, и он отвел глаза. «Идите, ну же, идите!» — почти беззвучно подгоняла меня женщина впереди, и я оказался в центре.

На тротуаре лежал старик, замызганный и оборванный, с кровоточащей ссадиной над правой бровью, и оглядывал окружающих. Рядом на коленях стояла женщина. Она как раз подняла ему голову, чтобы подложить шапку. Он нелепо гримасничал, скаля беззубый рот. Пузыри лопались у него на губах, голубые глаза быстро бегали. Какая-то сердобольная мамаша несколько раз поклонилась ему и размашисто перекрестилась, будто завернулась в большой плат. Остальные последовали ее примеру, в том числе и молодые мужчины. Никто не помогал, кроме той женщины, вероятно, врача, которая поддерживала голову старика. Она, не снимая руки с его щеки, развязала свой платок, стянула его с головы и поднесла ухо к его губам. Что он говорил, разобрать было невозможно. Она поцеловала его в лоб.

«Благослови тебя Господь, дочка!» Стоявший рядом со мной мужчина с растрепанными волосами, видно, тоже, как и большинство, пришел сюда один. Серый, аккуратно скрещенный на груди шарф придавал ему благородный вид, несмотря на потертое пальто и небритое лицо.

«Вот это девушка!» — «Вот это по-русски!» — шептали кругом. Большой плечистый милиционер пробился сквозь толпу, потребовал объяснений и кинул взгляд на старика. Как исполин, он возвышался над всеми, рука на портупее, на левой болтается дубинка.

Врачиха спокойно сняла плащ и вместе с платком отдала его рыжей, что стояла рядом. Не обращая внимания на сгрудившихся зевак и милиционера, она расстегнула пуговки на блузке и на узеньких манжетах с оборками у кистей рук.

«Красавица!» — лохматый поклонился и перекрестился, как и многие другие. Мне показалась трогательной круглая оспинка на ее руке. Я бы охотно помог ей, но она, видно, и не ждала помощи, и не нуждалась в ней.

Когда заело «молнию» на юбке, она прямо-таки сорвала ее с себя, потом стянула колготки, выскользнув на миг из туфель.

«Аллилуйя!» — взревел милиционер, не снимая тяжелых рук с портупеи и не спуская глаз с врачихи.

«Голубушка, не останавливайся на полпути! Ты разве мужчин не знаешь?» — пропищала крошечная старушка напротив. Но та сосредоточила свое зрение и слух лишь на старике, чью щеку она гладила и с чьего лба вытирала кровь. Затем она выпрямилась.

«Тихо!» — выкрикнул какой-то мужчина и протер большим пальцем запотевшие стекла очков.

На лице старика застыла гримаса, но его глазки цепко следили за каждым движением ее рук. Она расстегнула крючки бюстгальтера и спустила бретельки. У старика вырвалось тоненькое «а-ах», когда она стянула трусики и, не разгибаясь, прямо от лодыжки швырнула их в лохматого. Тот жадно прижался к ним губами и бросил их рыжей.

Врачиха уже взбиралась на старика. Она осторожно присела на корточки, опустила левое колено на асфальт, затем правое.

«Помоги тебе Господь, святая!»

«Ты Россию спасаешь!»

«Святая!» — подхватили многие.

«Как звать тебя, красавица, звать как?»

Какая-то женщина плакала. Врачиха схватила руки старика, безжизненно вытянутые вдоль туловища, подняла к своим плечам, осторожно провела ими вдоль своего тела сверху вниз и прижала к своим грудям.

Толчок в бок заставил меня резко обернуться. Женщина, которой я наступил на ногу, протягивала мне медово-желтый пучок тонких свечей, едва удерживая его в руках.

«Бери», — ворчливо сказала она. Только я коснулся одной свечи, она потребовала сто рублей, и, доверительно нагнувшись ко мне, произнесла: «За две — полтораста».

Пока я искал деньги, лохматый уже обернул свою горящую свечку снизу обрывком газеты. Воск капал ему на руку и затекал в рукав. Я один стоял прямо посреди согнутых спин всей толпы. Но когда лохматый протянул мне свечу, чтобы я от нее зажег свою, я больше не чувствовал себя одиноким. Некоторые женщины запели. К ним присоединялись все новые голоса. Чокнутый верзила с достоинством отмерял ногой такт.

Не успев сообразить, что к чему, я заплакал горькими слезами, как не плакал с детства. Как давно я не слышал подобной музыки!

«Как звать тебя, красавица, звать как?» — женщины прижимали платочки ко рту или промокали ими глаза. Молитва и пение старались превозмочь друг друга. Я наслаждался этим крещендо, покрылся мурашками до самых ляжек, напевал мелодию, повторял слова, которые понимал, и с удовольствием перекрестился бы и поклонился вместе со всеми. Да, я готов был землю целовать, встать на колени, чтобы только пение не смолкало и чтобы врачиха никогда больше не уходила из центра круга, где она, лежа на ногах старика, расстегнула ему брюки, выпутала наружу его тощий член и засунула себе в рот.

«Змея, райская змея!»

«Все, все изменится!»

И стоящие впереди уже загалдели: «Он воскрес!»

«Да, он — воистину воскрес!» — вторили остальные.

На Невском вовсю сигналили машины.

Даже милиционер дал себя поцеловать, затем одернул форменную рубашку под портупеей и сглотнул. Слезу на щеке размазал ладонью, как ребенок.

Под ликование толпы врачиха отпустила стариков корень, проворно присела над ним на корточки и опустилась — голова откинута, рот — один беззвучный вопль.

В ту же секунду голубые глаза старика застыли, ужас промелькнул у него на лице. На губах возникали и лопались пузыри. Пение прервалось, молитва сошла на нет и превратилась в невнятное бормотание. Вытягивали шеи, приподнимались на цыпочки, смыкались теснее. Врачиха была как не в себе. Но постепенно ее рот начал расслабляться. Она заулыбалась, и лица окружающих просветлели.