«Невероятно, — пробормотал Антон и встал. — Невероятно!»

«Наша работа», — с гордостью сообщил Альтман, взял у Тани автомат и направил на меня.

«Невероятно… — выдохнул Антон. — Фантастика!»

«Немецкий это — „шмайсер", 38/40! — Альтман передал автомат Антону. Тот провел ладонью по стволу. — Девять миллиметров — с патронами никаких проблем».

«Однако это не имеет отношения к царской эпохе», — сказал я.

Альтман дернул головой. Я хотел его успокоить. Тут он вытащил пистолет из брюк и сунул мне под нос. «Хайль, Гитлер! — заорал он. — Говори: хайль, Гитлер! — или лучше: зиг, хайль! хайль, Гитлер! зиг, хайль! — Уголки его рта дергались. Он все больше распалялся: — Давай! Хайль, Гитлер! Хайль, Гитлер!»

«Девятимиллиметровый вальтер, обойма — шесть патронов, — сказал Антон с автоматом у бедра. — Подожди там!»

«Потяни за веревочку! — Голос Альтмана стал вдруг ласковым. — Давай».

Я встал, отодвинул стул и осторожно сделал первые шаги. Вытянутая рука Альтмана следовала за мной. Дверь была прикрыта. Не успел я еще дойти до нее, как что-то щелкнуло. Я вышел.

«Покупаете?» — спросил Денис. Он прижал кролика к траве, водрузил на него ящик и придавил камнями.

Я спросил, где другие мальчишки.

«Копают, ищут сокровища. — Он вытащил из сумки пустую банку из-под „Хольстена". — Ты знаешь, что это?»

Я кивнул. Вторая девочка, накрашенная, как и Таня, стояла в дверях и звала его.

«Что это у тебя?» — спросил я Дениса.

Что-то вроде родимого пятна было видно из-под расстегнутой пуговицы. Он раздвинул рубашку и выставил грудь. На уровне сердца был вытатуирован орден.

«Видел бы ты Тимура!»

«Кого?»

«Да Тимура. Сигареты есть?»

Я дал ему горсть.

«Ого! — заорал он и ждал, пока я не протянул ему свою ладонь. Тогда он хлопнул по ней своей ладонью. — Покупаете?»

«Да».

«Немецкие хотите? Наши лучше».

«Не верю».

«Денис!» — крикнула девочка и топнула ногой.

«Подаришь мне что-нибудь?» — быстро спросил он.

Я дал ему свою зажигалку, которую он сразу же поднял и посмотрел на просвет.

Я ждал у машины. Стояла гнетущая жара. Рядом старушка колола дрова. Я поздоровался с ней дважды, трижды — она смотрела-смотрела на меня, собрала поленья и пошла в дом. Изредка мимо проезжала машина. На другом берегу реки близко друг к другу стояли виллы из красного кирпича с башенками и зубцами. Когда Антон наконец вернулся, он прижимал к себе длинный, завернутый в газету пакет, похожий на какой-то слишком короткий костыль. Он долго возился, пристраивая его в багажнике. Не говоря ни слова, взял водку и сигареты. Я ждал еще полчаса.

«А если они нас задержат?» — спросил я.

Мы ехали назад вдоль Невы. Антон курил. Нам изредка попадались машины.

«Ничего никому не говори, понял? — Правый указательный палец Антона мелькал передо мной в воздухе. — Ну, а если, — со смехом заявил он, — а если…»

В течение следующих недель мы едва здоровались друг с другом. Антон вернул мне деньги за водку и сигареты. Предложениями он больше не интересовался. Он нашел нечто, что издали притягивало взгляд и заставляло его щуриться, словно он стоял лицом к ветру.

Потом он вообще исчез из редакции, и уже с полгода я его не встречал.

И хотя моя статья появилась без фотографий, это уже было большим успехом. История с Шульцем ушла в песок. Он ни разу не перевел денег. А предложения под кодовым названием «Лейпциг» я получаю по сей день.

КАЗАЛОСЬ, это дело времени, нужен только подходящий момент, чтобы она согласилась провести со мной вечер, или выходные, или, как знать, даже и больше. Но она каждый раз, словно фотографию, подносила к моему лицу руку, на которой не было ничего примечательного, кроме тонкого золотого кольца, будто я еще не изучил ее вплоть до каждого пальчика, будто я давно уже не любил нежные округлые луночки каждого ее ногтя и все складочки кожи вокруг суставов. Кольцо с жемчугом шло ей гораздо больше. Растопырив пальцы, она взяла сразу три бокала, поставила их, плотно прижав друг к другу, на поднос и ушла.

Я приходил только ради нее. Если столики у окна, которые она обслуживала, были заняты, я дожидался перед входом или у стойки бара. Днем в ресторане теснились туристы, и их дети затевали игры, а вечером его заполняла другая публика — деловые люди, у них на столиках между бокалами и бутылками лежали радиотелефоны. Здесь хорошо кормили: камчатские крабы подавали за четыре доллара, венский шницель, бефстроганов и дары моря — за восемь, пиво и водку — за два. Я мог наблюдать, как между заказами, если оставалось время, она разговаривала со старшей официанткой, плотно к ней придвинувшись и не выпуская зала из поля зрения. Прямая и стройная, она без видимого напряжения держала осанку, стоя у буфета, в котором хранились пепельницы и салфеточницы. Чтобы позвать ее, достаточно было только пальцем поманить. Ее сложенные на животе руки без промедления размыкались, салфетка тотчас оказывалась перекинута через руку. В узкой юбке она шла мелкими шажками. Ноги обрисовывались под натянутой тканью. Прядь ее гладких черных волос качалась у подбородка. Подходя к моему столику, она откидывала голову назад, но волосы тотчас же снова падали ей на лицо.

Как я ненавидел посетителей, которые спрашивали ее имя, клали руку на талию, давали чаевые и даже не подозревали, что кто-то без этой улыбки может пропасть. Ее улыбка, обнажавшая маленькую щелочку между верхними зубами, красноречиво говорила, что она ко всему готова, на все способна — прямо здесь, перед посетителями и старшей официанткой. Я хотел прижаться к ней головой, к тому месту, где она держала блокнот и где поясок юбки мягко приподнимался. Она благодарила за заказ. Мне было трудно сдерживаться, когда она, наклоняясь, слегка сгибала колени и брала поднос. При каждом шаге ее пятка едва уловимо подрагивала на каблуке, и на голени между костью и мышцей прорисовывалась эта неповторимая линия. Я втягивал ноздрями воздух, через который она прошла.

Я никого не посвящал в тайну своей страсти. Никто из моих сослуживцев не догадался бы, даже если бы выловил меня взглядом в окне ресторана, где жалюзи вечером не опускались. Если бы кто-нибудь хотел, то мог бы посмотреть на черные столы и стулья, синие и красные диваны, бар со сверкающими кранами и тропические растения, а также полюбоваться праздничным освещением и хорошо одетыми людьми, которые ели и пили, разговаривали и смеялись.

Если бы старухи, продающие кукол и платки, пластинки и яйцеварки, не облокачивались спинами на стекло, перекрывая вид, можно было бы увидеть здание Думы по ту сторону Невского, на ступенях которой художники предлагали свои творения. На остановке прямо у меня на глазах лопались переполненные автобусы, вытряхивая свое содержимое, и, заново взятые с бою, опять перевешивались на один бок. В двух шагах на ступенях подземного перехода сидели на корточках нищие. И всюду дети, которые ловко, прикрывшись платком, запускают руки в чужие карманы и о которых спотыкаешься, так внезапно они возникают прямо перед тобой. Персонал гостиницы гоняет их от дверей. Внутри можно чувствовать себя спокойно.

Но кто бы ни глазел в окна, не угадал бы моего страстного желания просыпаться рядом с ней, быть с ней, когда она моется и чистит зубы, говорить с ней, когда она подгибает ногу и стрижет ногти.

Она поставила передо мной пиво — ее голову от моего лба отделяло расстояние не шире ладони, — взяла пустой стакан, положила вместо него счет, стала искать мелочь, пропустила мимо ушей сумму, которую я назвал, и дала сдачу — всю до последнего рубля. Я не возражал и не глядел на нее.

Но потом — ну да, она только и ждала, чтобы я поднял голову, будто все это лишь недоразумение, — потом она улыбнулась мне, сложила губки, как для поцелуя, и удалилась. От счастья я закрыл глаза.

Уже через пару минут, когда я занял позицию у входа, меня стала мучить мысль, что я мог ее пропустить. Несмотря на резонное соображение, что ей по меньшей мере нужно рассчитаться и переодеться, во мне росло искушение спросить швейцаров в серой униформе. У них был не только цепкий взгляд и нюх на качество обуви, добротность пальтовой ткани, модель очков — you are welcome, — но и прекрасная память.