Вошел Захар в свой дом — и будто тяжкий-тяжкий груз свалился с его плеч. Все-то было здесь дорого и мило ему, от всего веяло родным уютом и покоем, снимающими с души тревоги и усталость.

Пока Захар брился, умывался и переодевался с дороги, пришел Каргополов.

— Где тут служивый?! — загремел его голос. — Да по тебе и не видно, что ты дрался с самураями, — какой был, такой и есть. Разве вот подзагорел.

Захар действительно выглядел празднично. Выбритый, в чистой белой сорочке с закатанными рукавами, так подчеркивающей смуглоту лица и рук, он весь сиял.

Сели за стол, Каргополов поднял стакан с вином.

— Что ж, давайте за благополучное возвращение Захара. Ведь, говорят, оттуда не вернулись четыреста человек.

У Настеньки на глаза навернулись слезы, и она проговорила сдавленным голосом:

— Ох, до чего же мне страшно стало, когда пришло письмо из района боев! Федюшку родила, еще не оправилась как следует, а тут сообщение о потерях…

В суровом молчании, затаив дыхание слушали длинный рассказ Захара о боях у озера Хасан, с жадностью расспрашивали о войне. Ведь звон оружия все яснее и отчетливее доносился с востока и запада страны.

— Ну, хватит, — сказал наконец Захар. — Расскажи ты, Иван, что нового в городе.

— Веселого мало…

Хотя Каргополов и бодрился и старался улыбаться, но Захар видел, какие горькие складки легли вокруг его рта, замечал в глазах скрытую печаль и усталость.

— О смерти Платова ты знаешь… А что посадили Саблина как врага народа, тоже знаешь?

— Первый раз слышу!

— Ну вот, по Комсомольску в общей сложности уже посадили человек двести врагов народа. Предполагают, что все это кадры Ставорского.

— Его судили?

— Судили еще в июне. А сейчас идет городская комсомольская конференция. Сегодня утром началась. Специально приехали два представителя. По их данным, у нас в городе существует вражеское гнездо и именно среди комсомольского актива.

— Не может быть!

— И я тоже так думаю, но нельзя и не верить. Черт знает, разве можно было предположить, что Ставорский, Уланская, Саблин, Гайдук были замаскированными врагами? А ведь что они натворили? Такие ценности сожгли в складе импортного оборудования! Пытались взорвать цех…

— Что Ставорский не наш человек, я давно подозревал, — заметил Захар. — Но Саблин! Трудно поверить… А как городская конференция, активно идет?

— Да пока не очень. Завтра утром Аниканов будет выступать. Наверное, опять с каким-нибудь демагогическим трюком, как тот раз, на краевой конференции. А что он готовит какую-то пакость, я в этом абсолютно убежден. Сегодня утром, еще до конференции, пришел к представителям и час целый пробыл с ними наедине. После их разговора один из представителей, Смирнов, зашел ко мне и спрашивает, правда ли, что я сын попа. «Так это же и в моем личном деле записано», — говорю ему. «Та-ак, — говорит он, а сам подозрительно щурится, — этого как раз мы и не знали».

— Наверное, Аниканов сообщил, — высказал догадку Захар.

— А то кто же? — усмехнулся Каргополов. — У этого все на учете.

— Господи, до чего же паскудный человек! — воскликнула Леля. — Ребята, ну что вы не возьметесь, не разоблачите его?

— К нему, дорогая, не очень-то просто подкопаться, — возразил Каргополов. — Единственным человеком, который чутьем угадывал его нутро, был Федор Андреевич. Теперь его нет… Все дело в том, что формально Аниканов все делает правильно. И организатор неплохой, хотя иногда выступает демагогически. Но душа у него подлая. Так разве это основание для критики, когда нас учат судить о людях по их деловым качествам? А деловые качества Аниканова безупречные.

Прошел день. Поздно вечером, когда Захар уже собирался лечь спать, кто-то нетерпеливо постучал в дверь.

— Ну все, Захар, — с нервной дрожью в голосе сказал Иван еще с порога. — Я тоже враг народа…

— Что?!

Включив свет, Захар не узнал своего друга: лицо бледное, вокруг глаз — синева, почти такая же, какая была у него во время цинги, губы дрожат.

— Расскажи толком, что случилось? — Захар подвинул ему стул. — Садись.

— Только что закончилась конференция, завтра будут выборы.

Каргополов старался выглядеть спокойным.

— У тебя вода есть? Принеси, пожалуйста. — Жадно выпив, продолжал: — Сейчас выступал Смирнов с заключительным словом… Я не пошел домой, побаиваюсь… Да и Леля пусть уснет спокойно. Решил заглянуть к тебе. Ну так вот. Все недостатки — слабую внутрисоюзную работу, случаи прогулов комсомольцев, недоделки в политической учебе — Смирнов объявил преднамеренными, мол, руководство горкома комсомола все это подстроило с целью вредительства и диверсии. Ну и завершил речь тем, что, мол, организация проглядела сына попа в руководстве, на поверку оказавшегося врагом народа. Понял?..

Каргополов едва переводил дух.

— Видна тут и аникановская подтасовка. Ты посмотри, как он вывернул дело? Тебя обвинил, Захар, в зажиме стахановского движения, подвел под это политическую базу в том смысле, что твой дядя у Деникина служил. А меня обвинил в том, что я покрывал тебя потому, что мы, дескать, дружки. А дружки потому, что у меня отец был попом, а у тебя дядя белогвардеец. Ну не сволочь ли, а? Вот увидишь, он станет секретарем горкома комсомола! Видно по тому, как с ним запанибрата Смирнов. Я попытался дать объяснение. Куда там! И слушать не стали. Смирнов так и сказал: «Врагам народа комсомольскую трибуну мы не предоставим».

Каргополов ушел от Захара около двух ночи. А назавтра Ивана арестовали.

Леля не плакала. Вялая, безразличная ко всему, подписала акт о сдаче столовой, встала и медленно пошла к двери. Переступив порог, обернулась, сказала усталым голосом:

— Все это неправда, Каргополов никогда не был врагом народа…

Словно пьяная, шла она по дощатому тротуару, не замечая полуденного зноя, машин, поднимавших клубы пыли, не различая лиц прохожих. «Враг народа…» — эти два страшных слова только и владели ее сознанием. «Что же мне делать? Пусть арестовывают и меня. Ванюша… Милый мой Ванюша!» И она заплакала прямо на улице лютыми, горючими слезами.

А на другой день Захара уволили с работы как зажимщика стахановского движения и пособника Каргополова — врага народа…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Захар чувствовал себя как бы подвешенным в пустоте.

Он пробовал ходить в управление строительства, в горком партии. Там его выслушивали, даже выказывали сочувствие, но посоветовать ничего не могли — решение городской конференции! Он пробовал искать любую работу, хоть грузчика. От него отмахивались, как от чумного.

Не было Платова, не было Каргополова, не было в горкоме Бутина, нет больше Саблина — людей, которые знали его и доверяли ему. В горком комсомола он даже не пошел — там вторым секретарем теперь Аниканов.

Что же делать? Уезжать из Комсомольска? Нет, Захар и думать об этом не хотел. «Не может быть, — в конце концов решил он, — чтобы правда не восторжествовала. Напишу письмо в Президиум ВЦИК».

Целыми днями Захар не выходил из дому, занимался с детьми, но большую часть времени просиживал за столом, листая книги, набрасывая чертежи машин.

Как-то к нему подсела Настенька, посмотрела на его бумаги, спросила устало:

— Зоря, ну что же мы будем делать? Денег у нас самое большее на месяц. Я еще в декретном, и мне не разрешат раньше времени выйти на работу. Чем будем жить?

Захар ждал этого вопроса, страшился его, давно искал на него ответа. И сейчас он долго молчал, наконец проговорил:

— Думаю, Настенька, все время думаю…

— И что же ты надумал?

— Ехать в Николаевск на кетовую путину. Она скоро начнется. Говорят, там в разгар путины люди хорошо зарабатывают. Скажу, что нахожусь в отпуске, решил подработать. Авось поверят.

— А если не поверят, потребуют справку? — Настенька усталыми глазами посмотрела на мужа.