К исходу пятого дня возле бивака Захара громоздилась куча кедровых шишек. В два дня он управился с их обработкой и наполнил три мешка отборными орехами.

К вечеру восьмых суток Захар перетаскал их к лодке, заночевал на берегу озера, а утром тронулся в путь.

Никандр с трудом узнал в оборванном и обросшем щетиной, пропахшем гарью мужичке своего «знакомца».

— Ну, видать, уходился ты, паря… — говорил он, посмеиваясь. — Родная жинка, поди, не признает.

Перетаскав мешки во двор Рудневых, Захар налегке отправился домой.

— Боже ж мой! — воскликнула Настенька, увидев мужа. — Зоренька, милый, да на кого ты похож! Скорее раздевайся и умывайся, детей перепугаешь.

Но тон у нее был совсем не горестный, даже веселый. Захар это сразу почувствовал. И не ошибся. Не успел спросить, как они тут без него, а уж Настенька метнулась в соседнюю комнату и прибежала с газетой в руке.

— Сначала разреши тебя поздравить, мой Зоренька. — Она поцеловала его. — Ой, даже губы пахнут дымом!.. А теперь вот прочитай здесь!

Это были «Известия». Страницы газеты сплошь заняты списками. Захар понял: списки награжденных. Сразу бросились в глаза две фамилии, подчеркнутые карандашом. Под подзаголовком «Медалью «За отвагу» прочел: «Агафонов Григорий Леонтьевич», а несколько ниже: «Жернаков Захар Илларионович».

— Вот это да! — только и сказал просветлевший Захар.

— Но это не все! Приходили из управления: ты восстановлен на работе.

— И давно?

— Газету принесла Леля на следующий день, как ты уехал, а из управления приходил какой-то молодой инженер, забыла фамилию, только позавчера.

Захар устало сел к столу, жадно отыскивая в газете знакомые фамилии.

— Ага, Криволап, командир нашего танка, тоже награжден медалью «За боевые заслуги»! — А через минуту снова: — Смотри, Настенька! Вася Корольков награжден орденом боевого Красного Знамени!

Более счастливого дня в жизни Захара еще не было.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Из контрольной комиссии ЦК пришло письмо в горком: Ольгу Ивановну Касимову восстановить в правах, возвратить ей квартиру и принять снова на работу.

Леля навеселе, с бутылкой портвейна в сумке поспешила к Жернаковым.

— Что с тобой делается, Леля? — шепотом спросила ее Настенька, когда они вышли на кухню. — Ты же пьяная по улице шла…

— А мне плевать! — отмахнулась Леля. — Я уж на базаре рядом с торговками насиделась, а это в тыщу раз позорнее. Ну, ты не возись долго, Настя, я пришла поговорить с вами. Есть интересные новости.

Не дожидаясь, пока все рассядутся, Леля разлила вино и объявила тост:

— За Ванюшино здоровье!

Выпила как воду — не покривилась, не закусила.

— Ну вот, ребята, я вам скажу сейчас кое-что по секрету.

Захар с недоверием посмотрел на нее.

— А ты не смотри на меня так снисходительно, Захар Илларионович, — напустилась на него Леля. — Думаешь, пьяная, да? Пьяная? Да меня никакой черт не берет! На радости и выпила. Скоро моего Ванюшу выпустят, вот!

— Откуда у тебя такие данные? — насторожился Захар.

— Знающие люди сказали. Съезд партии скоро будет, Восемнадцатый, и ЦК изучает положение в стране, в частности вопросы о незаконных арестах и увольнении людей с работы. Вот! Понятно тебе?

— Это интересно. Я не знал.

— Не знал, так надо было спросить!

— Ну, а что все-таки конкретно-то?

— А то и есть конкретного, — продолжала Леля, — что до сих пор судили тройки, составленные из работников самих же органов НКВД. Сейчас дело передают в настоящие суды. А ты заметил, что прекратились аресты?

— Ну, заметил.

— А знаешь почему?

— Нет, не знаю.

— Так я тебе скажу: все это делал Ежов — невинных арестовывал! А сейчас заметил, что его не слышно? Вот то-то и оно!..

— Но кто тебе рассказал все это? — удивлялся Захар.

Леля заговорщически посмотрела на Захара, на Настеньку.

— Только ша, никому об этом ни слова. Ладно?

— Да зачем такой вопрос, Леля? — удивилась Настенька.

— А на всякий случай… Сегодня у меня была жена Гайдука, она только что приехала из Москвы, ездила хлопотать за Гордея Нилыча. Там-то она и разузнала обо всем через своих друзей. Но про самого Гайдука так ничего и не удалось ей узнать. Плачет, говорит, что его, наверное, расстреляли в разгар ежовщины.

Леля засобиралась было домой, но Настенька не отпустила ее, уложила спать на кушетке.

Вскоре на улицах Комсомольска увидели Саблина. Шел он по тротуару, опираясь на тросточку и медленно передвигая ноги. Узнать его было трудно — лицо землистое, глаза слезящиеся, веки дергаются в нервном тике, одежда висит как на колу. Совсем он был непохож на того Викентия Ивановича, которого хорошо знали в городе. Леля, встретившись с ним, тут же прибежала к Жернаковым.

— Ой, родные мои, — на всю квартиру закричала она с порога, — скоро моего Ванюшу выпустят! Сейчас только была у Викентия Ивановича, целый час разговаривали!

— Да подожди, расскажи толком, — остановил ее Захар.

— Шла к нему и боялась: вдруг плохое что-нибудь скажет мне! Оказывается, они с Ванюшей в последнее время в одной камере сидели. Это же надо подумать! Ванюшу возили в Таганрог, вызывали отца на очную ставку. А отец-то заслуженный человек! Работает на заводе, награжден орденом Трудового Красного Знамени, член партии! Вот тебе и сын попа!..

— Ну, а еще что Викентий Иванович говорит? — с нетерпением спросил Захар. — Об Иване что говорит?

— Сейчас расскажу, все расскажу, — спеша, захлебываясь, говорила Леля. — Дело его в основном закончено. Никаких преступлений за ним, конечно, не оказалось. Сейчас, говорит, послали дело на утверждение в край. Как вернется дело, так и выпустят Ивана!

И действительно, Каргополова освободили в канун первомайских праздников.

Дверь Захару и Настеньке открыл сам Иван. Они обнялись, расцеловались. Как же изменился Каргополов! Скулы заострились так, что кожа на них натянулась до блеска, рот стал еще больше, а глаза совсем утонули где-то на дне глазниц. Но Иван бодрился, улыбка — во все лицо, хотя голос был как после долгой, тяжелой болезни.

Леля не знала, чего и положить на тарелку Ивана.

— Что попало и помногу ему есть нельзя, — объяснила она. — Постепенно надо приучать желудок…

— Самочувствие-то как, Иван? — ласково глядя на друга, спрашивал Захар.

— Какое может быть самочувствие после такого «курорта»! — грустно усмехнулся Каргополов. — Как чумной хожу! Шесть часов всего как на свободе. Голова все время кружится от избытка кислорода. А так вообще ничего, болезней вроде нет никаких.

Казалось, ему было очень трудно произносить слова. Эта усталость, почти отрешенность от всего земного, сквозила и в глубине его взгляда, и в каждой складке совершенно серого, бескровного лица.

Стараясь не быть назойливым, Захар спросил коротко:

— Трудно было, Иван?

— Конечно, трудно… Главное — тесно страшно, — медленно говорил Каргополов. — Представляешь, вот на такую комнату пятьдесят человек. В три яруса нары, и, извините, параша тут же, в углу. И без того дышать нечем, а тут еще вонь…

Помолчал, потом так же медленно:

— Наделали дел, сволочи! Это все Ежов — выслуживался, карьерист проклятый!

— Ну, что думаешь делать теперь? — спросил Захар.

— Завтра пойду в горком, — у меня же полная реабилитация, так что и в кандидатах партии я восстановлен. Наверное, поедем с Лелей отдыхать в Таганрог к отцу.

Они вернулись в августе — оба поправившиеся, в хороших костюмах. Ивана Каргополова вскоре утвердили зампредом горисполкома по коммунальным вопросам.

Как-то за ужином Захар сказал другу:

— Слушай, Иван, мне не совсем понятно, почему это так получилось, что у нас в Комсомольске возрождаются самые настоящие кулацкие хозяйства. Ты не бывал в Силинском поселке?

— Нет еще.