Тихо, без аффектации выступил В. А. Когда Кузьмин подошел к нему - целоваться, В. А. в ухо ему шепнул: "Ты прости, Андрюшенька, я ж совсем пьяный!"

 Кузьмину желали скорее написать докторскую, книгу...- словом, было сказано все, что полагается говорить на банкете.

 Импровизируя ответную речь, Кузьмин обнаружил, что ему надо благодарить каждого сидящего за столом.

 После банкета Кузьмин провожал до дома старенького своего оппонента. Тот решительно отказался от такси и всю дорогу громко объяснял Кузьмину важность каких-то там ферментных групп, а в подъезде, долго тряся ему руку, вдруг сказал, заглядывая в глаза:

- Знаете, я не разобрал сначала, решил, что диссертация-то- докторская. И, честное слово, так отзыв сначала и написал. А в Совете меня отговорили - сложностей много, рассмотрение затянется... Конфуз получился...- Он виновато глянул на Кузьмина.

- Да, действительно конфуз,- легко согласился утомленный Кузьмин и хохотнул, что, как он полагал, от него требовалось.

 Старичок отстранился, оскорбленно сказал:

- С вами конфуз приключился, молодой человек, с вами! .

 

 Летом Герасименко начал строиться и очень бурно. Он перелез в сапоги, ходил все время в каске, не стеснялся орать или подсобить строителям.

 Кузьмина (то ли оттого, что он был первым сотрудником, то ли Герасименко испытывал к нему какую-то симпатию) посадили на бумаги: лаборатория объявила конкурс, и в корпусах и во дворе понемногу стали появляться новые люди.

 За это время Кузьмин обучился давать уклончивые и дипломатичные ответы, вежливо отказывать, пренебрегать лестью. Ему довелось разговаривать по телефону с легендарными личностями, как правило, стеснительно просившими за кого-нибудь; он сам звонил знакомым ребятам и сманивал их в лабораторию Герасименко.

 Но вот время конкурса истекло, и Кузьмин явился в уже несколько более солидный кабинет Герасименко, торжественно выложил ему на стол "Дела". Он собирался дать свое заключение на каждого соискателя, но сильно изменившийся за лето Герасименко довольно-таки грубо выставил его за дверь.

- Спасибо,- сказал он, не вставая с кресла и нехотя поднимая голову.- Идите, я сам разберусь, кого вы наприглашали.

 Холуйское выражение своего лица Кузьмин почувствовал сразу же за дверью кабинета. Он скомкал рукой возникшую сразу после слов Герасименко нерешительную полуулыбку и, задохнувшись, на одном ударе сердца выскочил за проходную.

 Он долго ходил по лесу, успокаиваясь, начиная трезво оценивать весь фонтан судорожно пришедших порывов: написать заявление об уходе, вернуться в кабинет и потребовать объяснений, надуться и не разговаривать с Герасименко...

 Совсем поздно, в сумерках, по-воровски прокравшись на территорию лаборатории, шмыгнув под освещенными окнами герасименковского кабинета, он на ощупь разыскал в своей комнатке портфель, плащ и шляпу, а потом пошел на станцию. Еще по дороге он заметил устало идущего туда же, к ярким станционными огням, Герасименко и сбавил шаг, сошел с асфальтовой дорожки на мягкую пыльную обочину, чтобы не выдать себя. И уехал он на следующей электричке. Поужинал в грязноватом вокзальном буфете, против обыкновения не обращая внимания на грязь, шум и толкотню. Опять вокруг была суета, отожествляемая им в детстве с течением жизни, а теперь - только с придонным колыханием ее мути.

 "Господи, куда же я делся",- спросил он себя.

 

 В первый же удобный день, сказавшись занятым, он приехал на кафедру. Начинался учебный год, все пришли из отпусков, были веселы и ничем не озабочены. Кузьмин строил из себя облеченного полномочиями, успешно темнил, а сам приглядывался к шефу, Тишину, ребятам.

 Они попивали кофе в ассистентской, и загоревший в горах шеф обронил фразу:

- Всегда есть два пути - лезть вглубь или оживлять теории практическим применением. Любой из путей всегда персонифицирован, и что-то мне не припомнится удачных раздвоений личности...

 Вечером Кузьмин пошел в кинотеатр, пытался познакомиться там с девушкой, но, то ли шутки у него были злые, то ли чувствовалось, что ему хочется поплакаться, девушке он не понравился. Вернувшись домой, он разыскал методические указания и написал программу для своей группы, очень удачно сочетающую поиск с прикладным направлением, надеялся он.

 С официальным видом он передал эту программу равнодушному и вялому Герасименко. Герасименко сидел в кабинете, один, распустив узел галстука (все труднее и труднее стало заставать его в одиночестве); он мельком глянул в листочки, удовлетворенно хмыкнул и сунул в ящик стола. Потом он поднял на Кузьмина глаза, и Кузьмин, сатанея от прочитанной в них насмешки, попятился к двери.

- Задержитесь на минутку,- остановил его Герасименко, и в нагретом кабинетике явственно пронесся коньячный запашок.- Послезавтра приедет комиссия,- сказал Герасименко, отводя глаза.- Конкурсные выборы, прием строительных работ, ну и разные другие дела. Постарайтесь быть на виду...

 И опять в его глазах Кузьмин увидел непереносимое выражение какого-то знания.

 Через две недели пришло утвержденное и измененное штатное расписание, и группа биостимуляторов в нем не предусматривалась.

 Кузьмин узнал об этом на совещании, куда пришел без приглашения, полагая, что его просто не успели оповестить - в тот день была такая суета, такое возбуждение!

 Герасименко-в новом костюме-тройке, в ослепительно белой рубашке, воротничком которой подпиралось еще смуглое с лета его лицо,- говорил как-то резковато, и в полной тишине аудитории голос его звучал наставительно, по-директорски. Закончив сообщение, он пригласил заведующих лабораториями к себе в кабинет.

 Помучившись четверть часа, Кузьмин не выдержал и заглянул туда - в кабинете сидели новые, малознакомые сотрудники, дым стоял коромыслом, и Герасименко опять горячился. Морщась, он попросил Кузьмина зайти через час. По взглядам Кузьмин понял, что помешал... Он с удовольствием опять побегал бы по лесу, но уже шли затяжные дожди, лес промок, был гол и продуваем ветром с поля, поэтому он вернулся в не свою уже комнату, сел за еще не отчужденный от него стол и размашисто написал заявление об уходе.

 - ...Вы меня обманули,- сказал Кузьмин.

- Меня самого обманули! - сказал Герасименко, обмякая на глазах.- Вы думаете, я что-нибудь могу? Может быть, через год меня самого здесь не будет! Еще бы! Вы все так ловко написали планы,- он безошибочно достал из ящика знакомые Кузьмину листочки с программой,- что мы и на космос и на рак выходим... Кому же, как не какому-нибудь академику, этим заниматься!

 Он закурил, не предложив сигареты Кузьмину. Кузьмин вытащил свою пачку.

- Знал бы ты, как со мной в Академии разговаривают! Как? Как с "временно исполняющим обязанности"! Очень уж мы масштабными получаемся, не по мне должность! И ты хорош - собрал цветник: гений на гении. Лаборатория-то вышла - лакомый кусочек! - Герасименко поднял, наконец, на Кузьмина усталые, запавшие глаза.

- Я уйду,- сказал Кузьмин, обретая решительность.

- Надо бороться,- убежденно сказал Герасименко.- Надо доказать, что только ты, именно ты можешь сделать рывок. Это азбука в науке. А пусть-ка без меня некоторые попробуют достать и животных и все остальное, тут-то они и!..

 Герасименко думал о себе и о лаборатории, но только как о своей лаборатории; обида мучила его, задерганного, спеленатого высокими рекомендациями вылощенных блатных сотрудников, дипломатично-уклончивых в высказываниях, как-то быстро нашедших друг с другом общий язык, заполонивших своими машинами плац, но томных и ленивых, боящихся коров, морских свинок, смеющихся над фермой кур, что казалось ему, ветеринару, противоестественным и претило.

- После банкета я прочитал твои статьи,- совсем переходя на "ты", после долгого молчания сказал Герасименко.- Ну, и приятель твой, этот, Н., объяснил мне, что к чему. Ты - на уровне! Почему ты ко мне пошел? Деваться было больше некуда?