Герасименко удивленно поднял голову от бумаг, когда Кузьмин, крепко прихлопнув дверь, снова вошел в комнатку. Герасименко принял папочку с бумагами, сунул ее в стол и сказал:
- Зачислим с завтрашнего дня как "и. о.", а потом проведем по конкурсу, младшим научным пока, конечно, до защиты.
До лета Кузьмин всего десяток раз и бывал на этой экспериментальной базе лаборатории, а все остальное время он бегал по канцеляриям, приемным, складам и базам, осваивал науку быть любезным и терпеливым, терпеть хамство и чиновную вежливость, пробивая аппаратуру, посуду, реактивы,
мебель, а заодно - корма, кирпич, спецодежду, транспорт и великое множество других важных вещей.
Когда телеграммой его вызвали в ученый совет (шеф втиснул-таки Кузьмина вне очереди на защиту), он даже в первое мгновение подосадовал - срывалась важная деловая встреча,- но потом опомнился, обрадовался.
...Банкет был в "Будапеште". Кузьмина славословили. Шеф очаровал отца категоричностью выносимых им характеристик, с ловкостью дамского угодника ухаживал за мамой, пел туристские песни и произносил кавказские тосты.
Тишин сказал прочувствованную речь (кое-кому она показалась длинноватой), но Кузьмин правильно понял все намеки.
Поразительно: торопливо и горячо говорил Н. Он даже размахивал руками, будто что-то обнимая. /Логло показаться, что он подавлен существом работы Кузьмина и видит в ней какой-то другой, скрытый смысл. Кузьмин благодарно кивал ему, привста-пэл, прерывая, а Н. все пытался что-то ему объяснить. ("Ну, рожай, рожай!" - пробормотал - Кузьмин с удивлением услышал - шеф.)
Тихо, без аффектации выступил В. А. Когда Кузьмин подошел к нему - целоваться, В. А. в ухо ему шепнул: "Ты прости, Андрюшенька, я ж совсем пьяный!"
Кузьмину желали скорее написать докторскую, книгу...- словом, было сказано все, что полагается говорить на банкете.
Импровизируя ответную речь, Кузьмин обнаружил, что ему надо благодарить каждого сидящего за столом.
После банкета Кузьмин провожал до дома старенького своего оппонента. Тот решительно отказался от такси и всю дорогу громко объяснял Кузьмину важность каких-то там ферментных групп, а в подъезде, долго тряся ему руку, вдруг сказал, заглядывая в глаза:
- Знаете, я не разобрал сначала, решил, что диссертация-то- докторская. И, честное слово, так отзыв сначала и написал. А в Совете меня отговорили - сложностей много, рассмотрение затянется... Конфуз получился...- Он виновато глянул на Кузьмина.
- Да, действительно конфуз,- легко согласился утомленный Кузьмин и хохотнул, что, как он полагал, от него требовалось.
Старичок отстранился, оскорбленно сказал:
- С вами конфуз приключился, молодой человек, с вами! .
Летом Герасименко начал строиться и очень бурно. Он перелез в сапоги, ходил все время в каске, не стеснялся орать или подсобить строителям.
Кузьмина (то ли оттого, что он был первым сотрудником, то ли Герасименко испытывал к нему какую-то симпатию) посадили на бумаги: лаборатория объявила конкурс, и в корпусах и во дворе понемногу стали появляться новые люди.
За это время Кузьмин обучился давать уклончивые и дипломатичные ответы, вежливо отказывать, пренебрегать лестью. Ему довелось разговаривать по телефону с легендарными личностями, как правило, стеснительно просившими за кого-нибудь; он сам звонил знакомым ребятам и сманивал их в лабораторию Герасименко.
Но вот время конкурса истекло, и Кузьмин явился в уже несколько более солидный кабинет Герасименко, торжественно выложил ему на стол "Дела". Он собирался дать свое заключение на каждого соискателя, но сильно изменившийся за лето Герасименко довольно-таки грубо выставил его за дверь.
- Спасибо,- сказал он, не вставая с кресла и нехотя поднимая голову.- Идите, я сам разберусь, кого вы наприглашали.
Холуйское выражение своего лица Кузьмин почувствовал сразу же за дверью кабинета. Он скомкал рукой возникшую сразу после слов Герасименко нерешительную полуулыбку и, задохнувшись, на одном ударе сердца выскочил за проходную.
Он долго ходил по лесу, успокаиваясь, начиная трезво оценивать весь фонтан судорожно пришедших порывов: написать заявление об уходе, вернуться в кабинет и потребовать объяснений, надуться и не разговаривать с Герасименко...
Совсем поздно, в сумерках, по-воровски прокравшись на территорию лаборатории, шмыгнув под освещенными окнами герасименковского кабинета, он на ощупь разыскал в своей комнатке портфель, плащ и шляпу, а потом пошел на станцию. Еще по дороге он заметил устало идущего туда же, к ярким станционными огням, Герасименко и сбавил шаг, сошел с асфальтовой дорожки на мягкую пыльную обочину, чтобы не выдать себя. И уехал он на следующей электричке. Поужинал в грязноватом вокзальном буфете, против обыкновения не обращая внимания на грязь, шум и толкотню. Опять вокруг была суета, отожествляемая им в детстве с течением жизни, а теперь - только с придонным колыханием ее мути.
"Господи, куда же я делся",- спросил он себя.
В первый же удобный день, сказавшись занятым, он приехал на кафедру. Начинался учебный год, все пришли из отпусков, были веселы и ничем не озабочены. Кузьмин строил из себя облеченного полномочиями, успешно темнил, а сам приглядывался к шефу, Тишину, ребятам.
Они попивали кофе в ассистентской, и загоревший в горах шеф обронил фразу:
- Всегда есть два пути - лезть вглубь или оживлять теории практическим применением. Любой из путей всегда персонифицирован, и что-то мне не припомнится удачных раздвоений личности...
Вечером Кузьмин пошел в кинотеатр, пытался познакомиться там с девушкой, но, то ли шутки у него были злые, то ли чувствовалось, что ему хочется поплакаться, девушке он не понравился. Вернувшись домой, он разыскал методические указания и написал программу для своей группы, очень удачно сочетающую поиск с прикладным направлением, надеялся он.
С официальным видом он передал эту программу равнодушному и вялому Герасименко. Герасименко сидел в кабинете, один, распустив узел галстука (все труднее и труднее стало заставать его в одиночестве); он мельком глянул в листочки, удовлетворенно хмыкнул и сунул в ящик стола. Потом он поднял на Кузьмина глаза, и Кузьмин, сатанея от прочитанной в них насмешки, попятился к двери.
- Задержитесь на минутку,- остановил его Герасименко, и в нагретом кабинетике явственно пронесся коньячный запашок.- Послезавтра приедет комиссия,- сказал Герасименко, отводя глаза.- Конкурсные выборы, прием строительных работ, ну и разные другие дела. Постарайтесь быть на виду...
И опять в его глазах Кузьмин увидел непереносимое выражение какого-то знания.
Кузьмин был представлен членам комиссии, было названо имя шефа. Кузьмин сподобился быть на банкете, но все эти жесты уважения только раздражали его. Гораздо привычней и понятней были его текущие заботы: он доставал мебель, а заодно - корма, кирпич, спецодежду, транспорт и великое множество других важных вещей.
Когда телеграммой его вызвали в ученый совет (шеф втиснул-таки Кузьмина вне очереди на защиту), он даже в первое мгновение подосадовал - срывалась важная деловая встреча,- но потом опомнился, обрадовался.
...Банкет был в "Будапеште". Кузьмина славословили. Шеф очаровал отца категоричностью выносимых им характеристик, с ловкостью дамского угодника ухаживал за мамой, пел туристские песни и произносил кавказские тосты.
Тишин сказал прочувствованную речь (кое-кому она показалась длинноватой), но Кузьмин правильно понял все намеки.
Поразительно: торопливо и горячо говорил Н. Он даже размахивал руками, будто что-то обнимая. Могло показаться, что он подавлен существом работы Кузьмина и видит в ней какой-то другой, скрытый смысл. Кузьмин благодарно кивал ему, привста-пэл, прерывая, а Н. все пытался что-то ему объяснить. ("Ну, рожай, рожай!" - пробормотал - Кузьмин с удивлением услышал - шеф.)