Обед он в тот же вечер отдал дяде Ване. Он выпил с ним водки, но от еды отказался, просто, испытывая впервые странное удовольствие, понаблюдал за тем, как побритый и от этого помолодевший, дядя Ваня ест. И остался у него ночевать.
Негасимая лампадка погасла через день. Он спохватился, внезапно на занятиях вспомнив, что не подлил в нее масла, и бросился домой, но, когда вошел в комнату, иконы были уже темны, а лик Христа невнятен. "Нет тебя!" - сказал Кузьмин ему.
Первого января он вынул из почтового ящика поздравительную открытку на свое имя. Крестна писала: "С Новым годом, с новыми радостями и новым счастьем!.."
В зимние каникулы к нему пришла Маринка (она выскочила все-таки на пятом курсе замуж, только что развелась и, веселая, бойкая и уже взрослая, теперь пыталась снова прибрать Кузьмина к рукам). Они выпили совсем немного, и выговаривался, в основном, Кузьмин, а она, научившаяся в своем коротком замужестве, слушала, свернувшись клубочком на диване. И лицо у нее горело. (Около полуночи у самых дверей комнаты начал беспокойно ходить и кашлять дядя Ваня, и Кузьмину стало страшновато. "Выключи свет,- сказала Маринка.- И он уйдет"). Утром, оглушенный, Кузьмин был готов отдать ей все, что угодно, и она унесла одну из икон. Оставшись один, он поглядел на развороченный стол, на лежащую на боку лампадку - она пила из нее - и все вспомнил, волнение отступило; он снова надолго вернулся в печаль.
Маринка приходила еще раз, уже во время государственных экзаменов, с ничтожным поводом, что-то недоговаривая. Он поглядел на нее, чуть располневшую, игривую...
- Позови меня замуж,- сказала Маринка в темноте.
- Нет, Идолище, не могу.- Он поцеловал ее.- Как другу тебе говорю - не надо.
- Ну, скажи мне, товарищ, почему "не надо"? - Маринка села, расчетливо прикрываясь простынкой.
- Этого не объяснишь,- тихо сказал Кузьмин, по кошачьему отсвету глаз угадывая, где она.- Для тебя же во мне нет тайны?
- Андрюшенька! - сообразив, сказала Маринка. Потом она засмеялась: - Нет такой любви, Андрюшенька, поверь! Уж как я Левку любила, вспомню- сама себе не верю. А потом вдруг все кончилось. Начались деловые отношения: я ему - быт, он мне - зарплату, я для него - женщина, он для меня - мужчина. Нормально, в общем.
- А почему вы развелись? - Кузьмин закурил.
- Очень уж скучно с ним стало, разговаривать перестали даже. Ну, соглашайся, дурашечка/ - Маринка потянула его за руку, отобрала сигарету.- Я - во! - какой женой буду!
Но замуж он ее не взял.
Колесо все раскручивалось: сдав терапию и хирургию, вместе со всеми остальными он почувствовал, что впереди уже близко - поворот, и ему ужасно сильно захотелось поскорее заглянуть за угол, вам знакомо это чувство?
е
П
рошло еще два года. В "протоколе апробации кандидатской диссертации аспиранта второго года Кузьмина А. В." написано буквально следующее: "...Диссертация непомерно раздута, содержит много отвлеченных рассуждений, затуманивающих интересные конкретные факты и выводы".
Он был страшно удивлен - они не поняли, нет, не захотели понять! Он с ревнивым страхом вложил в эти листочки всю картину ясного чистого мира, а они... Ему не хватает плеши или, быть может, седин, они думают, что он упражняется в... Он мучительно покраснел и обиделся, когда Тишин глухо сказал: "Занесло!"
К этому времени он уже не был так по-детски влюблен в него, уже видел потолок Тишина; с раздражением, еще не привыкнув, замечал, что Тишин не всегда успевает за ним, медленно, без смака, осмысливает повороты, в которые их толкают, втягивают прекрасные неумолимые факты, и боится, топчется у границы обозреваемости, не хочет заглянуть в блеклую тень, мир догадок.
Эти два года Кузьмин жил с аппетитом: почти не отвлекаясь, он лез в дебри. Не ограничивая себя, он фантазировал немыслимые условия экспериментов и, когда все хором доказывали бредовость его желаний, садился на телефон и разыскивал лаборатории, безвестные НИИ, влезая то в биофизику, то в генетику; заразил скептиков-математиков, и те, наивные, строили ему л.латематические модели его пробирочных чудес по оживлению клеток.
Временами нечеловеческая интуиция вела его из эксперимента в эксперимент, открывала короткие тропинки в джунглях вероятностей, переносила через нагромождения невнятных результатов. Пришло благословенное время!
Поставив эксперимент и добившись устойчивого результата, он сбрасывал его на руки лаборантам (академик - шеф - подарил ему двух "рабов") и шел дальше, и все не мог угнаться за опережающим шагом догадки. И этому пути не было конца.
Дома росли вороха бумаг - таблиц, отдельных листочков, на которых он сам себе объяснял ошеломительные результаты.
Время от времени шеф требовал с него оброк - статью. Кузьмин строил таблицу, приписывал к ней страничку текста, и статейка выпархивала из рук.
Время от времени Тишин мимоходом бросал: "Остановился бы! Проверь в клинике. И вообще - для кого ты работаешь?"
- Рано еще об этом,- бормотал Кузьмин, с вожделением вглядываясь в окуляр микроскопа.- Нет, ты погляди! Она же оживела чуть-чуть, а? Миленькая,- говорил Кузьмин,- да ты же умница! Сейчас я тебя подкормлю...
Крайне вежливо Лужин шептал: "Не забудьте о практической ценности работы, Андрей Васильевич!"
- Никоим образом,- ответствовал Кузьмин.- Вот консервант улучшили чуть-чуть...- (Делались первые пересадки почки у человека.) Но ко всему прикладному он относился как-то равнодушно.
На кафедру зашел Н. Негромкий и вежливый, он внимательно изучил препараты Кузьмина - бодрые культуры клеток, обработанных живой водой,- и, чем-то озаботясь, тихо распрощался.
Пожимая его маленькую твердую ручку: "Все мышцы качаешь? Молодец!" - позавидовал Кузьмин и объяснил:
- Не могу, понимаешь, сейчас разбрасываться! Извини, ладно?
Несколько дней его немножко грызла совесть - он знал, что приход Н, связан, наверно, с неладами в лаборатории, но тут обнаружилось, что под действием его живой воды клетки вдруг замерли, заснули, будто дожидаясь от него какого-то нового толчка, инструкции.
В. А., учинив строгий допрос, говорил: "Смелее, Андрюша, смелее! Это что-нибудь да значит! Мир велик, а в твоей живой воде слишком много простой воды, а?" Ему Кузьмин решался сказать: "Похоже, она (клетка) соображает, что хочет!"
Родители видели, что он счастлив. Мама следила за его костюмами, длиной волос над воротничком и весом; отец (он нашел себя на какой-то новой работе), ставя Кузьмина в пример Николашке, напоминал: "Цени, как тебе повезло!"
(- Да, пап! - говорил Кузьмин.- Но для чего это все надо, если люди заготовили такую кучу оружия? Против лома нет приема.
- Ох! - говорил отец.- Занимайся своим делом! Между прочим, у тебя оборонная тема! Что вы топчетесь, медики-биологи! Шевелитесь! Вся эта сволочь такие гадости наприготовила! Голыми не окажемся?
- Не окажемся! - взвивался Кузьмин.- Что же вы их в сорок пятом не добили? Они же ведь все живое хотят уничтожить. Жи-во-е. Великое, единственное, невоспроизводимое! Отнять у человека его единственную жизнь!..
- Ну и дурак ты, сын,- сказал отец с неожиданной обидой.- "Жизнь! Живое!" Это что-твое собственное? В бою люди жизнь отдавали - что же, от них ничего не осталось? Честь - вот единственное, что принадлежит тебе лично. А твоя жизнь принадлежит Родине, делу, если человек, конечно, не скотина у кормушки. А о таких и говорить нечего.)
Он выезжал на картошку со студентами, бывали загулы в Алешкиной компании болтливых гуманитариев (там гремели магнитофоны, свечи потрескивали от табачного дыма, и с лент на разных языках орали: "Ты моя любовь, мое счастье, мое солнце! О, я люблю тебя!"- страстно, нежно, томно, печально, торжествующе и лжизо) Было ДЕа коротких романа, безболезненно давших Кузьмину назыки веселой игры - в любовь с открытыми глазами.