Однажды он увязался с ним на ферму, но всей процедуры забора крови и кожи не выдержал, ушел, когда увидел набычившееся, отупевшее лицо Федора.

 А в Любочкиной комнате были милый порядок, тишина. Любочка гнула спину над препаратами. "Попробую устроить один фокус!"-пообещал Кузьмин и порылся в термостате, ему попались подходящие культуры ткани (он даже не спросил, зачем они здесь), и он начал, дурачась, импровизировать.

- Любаш,- сказал он через два дня,- посмотри, какая прелесть! Давай делать вот так, а? А потом раздобудем другие стимуляторы и ка-ак!..

- Да, интересно,- отозвалась Любочка, выбираясь из-за его микроскопа и принимаясь за свою рутину.- Опять ругаться будут-не успеваю!

- Что это на тебя наваливают!-возмутился большой начальник Кузьмин, отбирая у Любочки часть стекол.- Считать трансформации?

 Игнорируя правила лаборатории, он закурил и, привычно, механически точно заправив под прижимные клеммы стеклышко с отпечатком ткани, стал считать клетки. Потом он взял следующее стеклышко, потом еще одно

- Что за черт! - сказал он.- Любаш, почему ты останавливаешь трансформацию на этой стадии?

 Любочка подняла голову от окуляра микроскопа, вздохнула и. умоляюще поглядев на Кузьмина, объяснила: это очи испытывали противоопухолевую вакцину!

 Кузьмич засмеялся, он смеялся, откинувшись на стуле и шаркая ботинками по полу. Отсмеявшись, он покашлял, стараясь быть серьезным, осторожно высказался:

- Очень странный путь, Любочка! И вообще где логика?

 Любочка только грустно поглядела на него.

 Кузьмин сбегал к Федору, взял кусочек опухолевой ткани и поставил опыт собственными руками.

 Последние три часа он жил как на иголках. Пока стеклышки сушились, он выскочил в коридор покурить. Любочка со своего места оцепенело наблюдала за ним. В тот же день он повторил опыт, взяв другую опухолевую ткань.

 Через трое суток он постучался в дверь кабинета Коломенской.

- Неужели так просто? - спросил он ее, протягивая свои препараты.

 Коломенская рассмотрела препараты под микроскопом.

- Если бы это случалось каждый раз! - вздохнула она.- А этому я не перестаю удивляться сама...

- А если для усиления попробовать стимуляторы? - сам себя спросил Кузьмин.- Тогда трансформация короткая, антигенность максимальная...- Он думал вслух.

- Я надеялась на то, что вы поможете нам,- сказала Коломенская.

 Кузьмин поднял голову и наконец-то понял, что заставляло его вглядываться в ее лицо,- она была очень похожа на Крестну: взглядом, вопрошающим "Кто ты?", лицом стоика, несуетливыми движениями человека, экономящего силы.

 Вернувшись во флигелечек, он рассеянно затопил печь, сбегал с ведрами за водой. Он двигался, делал все механически правильно, но как с закрытыми глазами, ибо видел только то, о чем думал. ("Это бред, это чудо! Шаманство, находка, случайность?..")

 Как всегда, он начал с программы. Она получилась большой, на полгода. Коломенская написала Герасименко, Тот ответил: "Согласен! Желаю успеха!"

 

 Сначала ничего не получалось: злые толстые клетки почти не чувствовали его живую воду.

 Не хватало реактивов, стимуляторы работали отвратительно, нужны были свои: чистые, мощные.

 Кузьмин за три дня обернулся в Москву и обратно: набил чемодан старыми запасами, побегал по аптекам и складам, где у него были знакомые; заглянул на час к родителям, но полдня просидел с Тишиным, клянча, выпытывая и подначивая; он обзвонил ребят, имевших выходы на электронный микроскоп, аналитическую аппаратуру, иммунохимию, но что-то удержало его от звонка Н. и Галкиным.

 ...Неудержим азарт поиска: сначала идешь шагом, вздрагиваешь от неожиданных теней, миражей, но вот мелькнула цель, и ты узнаешь ее мгновенно, по обрывающему сердце испугу. Тогда - вперед! Что-то выпрыгивает из-под ног, что-то цепляется за руки, но вперед, вперед! Вдруг - удача, снова цель мелькнула раз, другой,.. Поворот!! - береги дыхание - в одну сторону, в другую! Настигаешь ее на проложенной кем-то безвестным твердой тропинке, уже ближе, ближе удача, и вдруг проваливаешься в болото-рвешься из него!-вырвался! И вот она - цель, близко, перед глазами - загоняй ее под флажки, ставь облаву!..

 ...Как только он вернулся к методичной лабораторной работе, вернулась, вызывая недоумение окружающих, его аспирантская привычка поздно вставать.

 Очнувшись от глухого сна, он, прикрыв глаза, покуривал; потом, накинув на плечи одеяло, добегал до печки, бросал в топку на угольки заготовленную щепу и полешки и снова забирался под одеяло, иногда задремывал. Когда флигелек прогревался, он напяливал на себя свитер и делал зарядку. Возбуждаясь от яркого искрения снега за окном, он пил теплый чай, брился и отправлялся на торжок.

 В лабораторию он попадал к полудню, с ярким румянцем во все щеки, то с кульком льдистой квашеной капусты, то с мочеными яблоками, возбужденный, с сияющими глазами, напоминая беззаботного отпускника болтливостью, суетным любопытством к чужим делам и запасом ничего не значащих впечатлений. Лучшие часы наступали вечером.

 Коломенская и Любочка быстро поняли, что его стихия - одиночество, работа в полном согласии и понимании, и стали подлаживаться, оставляя его в лаборатории одного пораньше.

 "Я остался без котлет - муха съела мой обед. Люба кашки принесет и от гибели спасет",- так он тихо пел по вечерам, иногда насвистывал этот мотивчик. И в самом деле, хлопала внизу дверь, и появлялась Любочка, в полушубке, укутанная платком, с кастрюлькой. Идиллия - он ел кашу, почти урча, а она смотрела на него. Днем, случалось, он все еще покрикивал на нее или, цокнув языком, принимался готовить препарат сам, но вечерами, когда она приходила к нему в лабораторию и сидела тут же, рядом - протяни руку! - в домашнем платьице, он начинал дурачиться. Смешно, но он заметил - их стараются оставлять вдвоем. Иногда он думал: она? Тихая, ласковая, верная... Под домашним платьицем обозначались формы, складненькая фигурка, но ни разу ему не хотелось положить руку на ее плечо, вдохнуть запах ее волос. Иногда, когда он очень уж упрашивал, она пела; чистый ее голос, выводящий медленные слова, волновал его, но не к ней обращено было это волнение.

 После ухода Любочки он начинал работать еще собранней - было не до насвистывания.

 Если от запахов и голода его начинало мутить, он открывал в соседней комнатке окно и, вывалившись до пояса наружу и разглядывая яркие ночные звезды, пил холодный вкусный воздух. Каждый вечер, около полуночи, дождавшись мигания в проеме окна красного сигнального огня беззвучного рейсового самолета, он уходил из лаборатории и пробирался по черноте узких заметенных переулочков к себе во флигелек. Редкие, золотистым дрожанием светящиеся окна томили его в эту глухую пору, как и самолет, ушедший на Москву, и он поспешал, окоченевший, к теплу.

 В черную метель, когда вихрь, кружа, обхватывал его голову, врывался под опущенные уши шапки, он, ослепший, шатался под ветром, упираясь и размахивая руками, и однажды, в сине-белой вспышке замыкания уличных проводов сквозь зажмуренные веки увидел себя как бы со стороны: на серебряно-сверкающем снегу, отчаянно, как с призраком, борясь с невидимым сопротивлением, стоял одинокий человек. "На свету и в тьме ночной одинокий я, нагой. И дрожу, а вдруг все так: воровской я слышу шаг?" - вспомнились Алешкины стихи.

 Растопив печь и ужасно боясь угореть, полусонный, он тыркался по флигелечку, жуя на ходу, и одинокая свеча (там не было электричества) да пламя из топки, стелящееся по полу, не освещающее потолок, делали его дом похожим на нору.

 Он наметил дорожку. Теперь следовало протоптать ее, ощупать ногой и глазами каждый миллиметр. Опыт пошел в серию, и Кузьмин немного освободился. Мало-помалу его охватила знакомая хандра - признак неудовлетворенности. Он вдруг обратил внимание на то, что Любочка стирает его халаты, и придал этому какое-то особое значение, сконфузил ее, а через час, отойдя духом над препаратами, спросил, бестолковый, пойдет ли ему борода. А вечером вдруг написал письмо родителям.