Принес один ковш, большой и тяжелый.

– Ладно, – сказал Апо. – Клади богов в мешки, поедем к священному камню Копай…

В ауле, в становище байговом, в белокошемной и широкой, как казачьи стога, юрте бая Тертеня пьют кумыс русские офицеры.

Подбежал мальчик, у куч кизяка встретил шамана.

– В ауле русские чиновники с золотыми тарелками на плечах…

Сказал Апо:

– Собирайте народ. Дайте русским чиновникам мяса и кумыса и хорошего рассказчика – русские любят слушать.

– Эй, эый, Апо, – сказал Алимхан, – русский офицер здесь хочет на байге джигитов сбирать!

Отвечал Апо, всем шаманам шаман:

– Не будет джигитов сбирать. Привезли новых богов, новые боги что‑нибудь выдумают.

Сбирались киргизы к юрте шамана.

Били плетьми лошадей, чтоб метались они. Пускали жеребцов к кобылицам, чтоб ржали они. Тянули за арканы телят к матерям.

Спрашивал офицер Миронов:

– Что за шум в ауле?

Отвечали люди:

– Киргизы радуются, выбирают лошадей, хочут с чиновниками вместе воевать.

Спрашивал Миронов:

– Кумыс есть?

Подавали кумыс и мясо баранье, и баурсаки, и урюк, и кишмиш.

– Кушай, урус – капитан‑начальник…

Сказал Апо:

– Достать зеленые травы, цепкие, как масло, и укутать ими новых богов. И зарезать нового барана. И на камне Копай развести костер.

Поднял ковш, тяжелый, русский бубен, бил в него табызом шаманским. Вокруг костра шел и пел:

– Э‑эй!… Ушел Койонок‑дух с Абаканских гор, и пути его занесло снегом. И льды заросли за ним, спит Койонок‑дух, не знаю где! Э‑эй!…

Стоят вокруг костра блестящие новые боги, держат их киргизы на руках. Потные руки, бешметы потные, аракчины скинули, кричат:

– Помогай, русский бог, помогай!…

Берет кусок мяса шаман Апо, трясет им в дыму – красном и липком, как мясо. В бубен русский бьет, поет:

– Э‑эй, русские боги, хорошие боги, помогайте киргизам! У киргизов много скота: баранов, кобылиц… Сколько мы будем жертв приносить, киргизы не скупые!

– Помогайте, боги в тяжелых халатах!…

У ваших шаманов тяжелые бешметы, прыгают они плохо, мы будем костры вам жечь – полтайги, из священного кедрового дерева. Э‑эй… Помогайте, боги!

Вынимает книжку из‑за пазухи шаман, в дыму ныряет книжка. Бьет в бубен, пляшет шаман, кричит:

– О‑о‑ё‑ё!… боги русские, веселые, как водка, боги!… Толстые, скучные слова вас сгоняют, в руке тяжело их держать. Я буду кричать вам слова легкие и приятные, как кумыс!

– Во‑от!… Бросаю плетку твоих шаманов в огонь, я буду говорить с вами ласково – вы боги богатые, у русских избаловались!…

– Надо богов умилостивить, надо богам жертвы!… Камень Копай над озером – розовый и легкий.

Шаман на нем, киргизы на нем. Пляшет шаман, в пене руки.

И боги новые в травах укутаны, на руках трясутся – трусят, тоже в пене розовато‑зеленой.

Бьет в бубен шаман, кричит:

– Э‑э‑эй, отзовитесь, пустите шамана с вами говорить, помогайте!

Бьются в пене сердца, бьются боги, скала, озеро под ней – бьется. Скот в ауле, юрты – все кричат:

– Помогите‑е!!

XXXIV

Рыжебородый Наумыч обивал кошмами верх телеги.

У потухших костров, завернувшись в тулупы, спали мужики. Телеги вздернули оглобли, и в зеленовато‑желтом сумраке, казалось, рос по котловине прямоствольный тальник.

А были в котловине пески да прижухлые травы, мелкие, как песок. И еще озеро в камышах и солнцах, похожих на плиты соли.

Пришел с осмотра лагеря Никитин, одна щека была у него перевязана – болели зубы.

Наумыч сказал:

– Привезем мы вас к самой борьбе, скажем для виду‑то – болящие, али что… коли спросят.

Никитин спросил:

– Оружие привезли?

Наумыч почесал молотком бок.

– Оружью?… Ты ведь, баял, не привозить.

– Не нужно.

– Значит, не привезли. Дисциплина! Они тоже понимают!…

Калистрат Ефимыч отозвался с телеги:

– Привезли. Ты ему, Микитин, не верь.

– А ты укажи, – разозленно крикнул Наумыч, – нет, ты укажи, где оно?…

– Найдешь у вас…

– Ну, и молчи!… Раз твое дело молчать! Я штаб, я отвечаю, понял?

Полдень закружился сухой, желтолицый, яркий.

Яркие отделились от юрт офицеры. Загарцевали в лисьих малахаях баи на иноходцах. Гикали джигиты.

Сказал Калистрат Ефимыч:

– Байга!

И, отгибая кошму, как будто радостно отозвался Никитин:

– Байга!

Песни на поляне желтые, как масло. Люди на земле – липкие, блестящие листья. С одной стороны – киргизы, с другой – новоселы.

Желтая шелковая нить песка перед ними. Лошади дышат торопливо. Тяжел, густ человеческий пот. Ржут телеги, ржут люди; вся земля – пески ржут.

Пыль над поляной, над розовым озером.

Подвезли телегу к поляне. Мокрый, с мокрой фуражкой, тискался Наумыч, кричал:

– Не жми! Не жми! Тут болящие‑е!…

Хохотали мужики.

Офицер выехал на середину поляны и, пригибаясь к луке, говорил сбивчиво и волнуясь о дружинах Святого Креста, отрядах Зеленого знамени, о защите отечества.

Вороная лошадь играла мускулами. Наумыч сказал:

– Ладный конь!… Надо приметить!…

Джигит выехал с бараном через седло и понесся. С гиканьем догоняли и рвали барана джигиты.

– Кто вырвет – выиграл, – сказал Наумыч в телегу.

Густо пахнущей тайгой стояли мужики, и ни один не выбежал на поляну. Только, как ветер листьями, шевелил мчавшийся джигит волосатые веки мужиков.

– Наших нет? Не догоняют? – спросил Никитин.

– Борьбы ждут. Ето все так… зря…

Голоспинные киргизята гнались вперегон на коротконогих лошаденках. Киргизы загикали:

– Ей! Ей!

Но так же, колыхаясь глазами, тесно стояли мужики.

Киргизы взглянули на темные пласты их тел, на неподвижную шерсть бород и, замолчав, сдвинулись.

Пахло кислой кошмой в телеге, глядеть в щель нужно через Никитина. Нельзя было охватить все поле, наполненное людьми.

Калистрат Ефимыч сказал:

– Жарко.

Точно пронизывая кошму длинными коричневыми от табака пальцами, отвечал в щель Никитин:

– Нет. По‑моему, прохладно.,

Подходили, подъезжали еще.

Не пески, не земля дышит – люди в овчинах, в азямах, на телегах, на лошадях. Гнется, вглубь уходит земля – темнеет. Только блещет над ними озеро, камень – скала священная – Копай.

Говорит аксакалам шаман Апо:

– Душно мне. Все внутри как плесень. Зачем жмутся и молчат русские? Зачем они не веселятся, не играют?

Отвечали аксакалы:

– Ничего. Русские сразу веселиться не умеют. Русские хотят видеть борьбу.

Говорят баи:

– Где батырь Докай? Пусть готовится.

Сказал Калистрат Ефимыч:

– Тяжело тут в телеге‑то, парень! Только и видно, что гриву, хвост али спину киргизскую… Надо на волю.

Через кошму кричал рыжебородый Наумыч:

– Ничево. Сиди, штаб. Это не антиресно все, счас бороться будут.

И борода его над телегами – как желтый флаг,

Дышат хлебом – пьяным запахом мужики. Небо хмельное, играет над поляной. Лица хмельные, волосатые, как кустарники.

– Дава‑ай!…

– Кузьма‑а!…

– Борись!

Говорит шаман Апо:

– Сердце у меня бьется, как священный бубен. Не отдадут кабинетские земли русские.

Отвечают джатачники:

– Не надо нам земли. Пусть баи ведут нас в Китай… Не хотим мы воевать!…

Кричат джигиты на иноходцах:

– Докай идет, идет Докай, с русским хочет бороться.

Говорит шаман Апо:

– Подымите меня над арбой – хочу видеть борьбу.

XXXV

Зазвенел холм. Смотрят – подымаются длинные фургоны, зеленые. Лошади рослые и, взойдя на холм, не шелохнутся. Ждут.

Подмигнул за кошмой Наумыч:

– Немцы‑колонисты!…

– Зачем они?

– Они‑то, Микитин, очень просто. Приехали, значит, коли кыргызы нас бить будут – наше добро подбирать. Коли мы кыргызов – кыргызское.

Докай‑борец, низенький, губы тонкие, как степное озеро, лыс, и во всю голову шрам. Кузьма над ним как бык над овцой. Вытянул руки, взял за опояску, поднял на руках, потряс и на землю – а‑ат!…