– И будем бить – крестись! А тогда сам будешь басурманов бить.

– Чаксы!… харашо!…

– Я молитву целый день читать буду, в воде святой, я читаю… мало? Вечер еще читать могу, мало? А ты как думаешь?

И понесся по комнатам, ища попадью.

– Мать, а мать! Может, меня в архиереи произведут!… Может, я на пасеке монастырь выстрою!

Оглянулся в комнате шаман – никого нет. Вскочил, схватил молитвенник за пазуху. Опять сел у дверей.

Вбежал поп, раскидывая толстые, как коряжины, слова:

– Согласен креститься? Ты баям своим объясни, поп Исидор не врет!

Указал шаман на иконы.

– Веселый бог, богатый… Алтын‑золота сопсем торговля нету, а по нем бешмет золотой.

Пощупал пальцами, щелкнул.

– Веселай бог!… Комлать такой бог мошно! Больше бог есть? Как лошадь, как арба?…

– Есть, – сказал поп, – пойдем в церковь. Ознакомлю. Раз ты изъявил желание, а я будто патриарх константинопольский… и Владимир равноапостольный!… Пошли!…

Стоят возле стен в ризах серебряных с глазами усталыми – давят тяжелые ризы – святители большие и малые.

Обрадованно сказал шаман:

– Хороший бог! Куды хочешь бог!

– Крестись, пока река не застыла.

Провел ладонью по стенам Апо, обошел иконы.

– Настоящие, старые иконы! Вот эти!… Мотри!

Ногтем длинным и грязным царапнул шаман.

– Кафтан чаксы – корошай, настоящий серебро, не польской. Сколько кобыл возьмешь?

– Чево‑о?…

– Продай бога! Сколько кобыл возьмешь? У меня кобыл многа. Баран хочешь – баран могу. Проси!…

Закрестился поп, отошел к дверям, заорал:

– Кабы не святое место, я бы тебе башку расшиб, стерве!… Иконы немаканому продай. Да ты одурел, парень. Печку топить будешь?

– Зачем топить печку! Время тяжелый, брюхо болит – молиться хочем!

– Иконы дареные. Калистрат Ефимыч, предводитель разбойничий, – сам, может, раскается впоследствии, – подарил. Ценность! Ничего ты не понимаешь.

– Мы понимай. Зачем не понимам! Торговаться хочешь. Калистрат знам, большой купец будет, кыр‑гыз лупить хочет. Э‑эх!… – Вздохнул и, легонько дергая попа за рясу, сказал робко: – Слушай, баба тебе надо, десять молодых баб дадим, цха‑а!… Чаксы баба – девка! Кумыс – бочка, каждый утро‑вечер – баран, козы ешь! Минь шаман Апо умират – шаман будешь – ходи с богом своим!

– Это ты мне? С нехристями, немакаными?…

Из тележки уже сказал шаман:

– Твой цена очень большой! В мой башка не влазит, не понимай…

XXXII

С воем, причитом бежала у плетня Агриппина. Волосы по плечам, по груди как пена, а голос как камни в пене – режется:

– Ой, чует мое сердечко – разрывается… на беду едешь… Солдатушек с вами пять десяточек – побьют вместе что с батюшкой восстанщики с гор. Восподи!

Земля плакала, слезилась. Туча как бельмо в небе.

Офицер в седле, сонный, как увядающий цветок. И только губы – алым‑ало.

Сказал Миронов:

– Не комедничай. Какая беда! На байге отряды в тысячи сберем. А восстанщики ваши только от податей бегают. Выпорем – перестанут.

Как хмель по кедру, заплетаясь в плетнях, причитала Агриппина. Молодело лицо, глаза молодели.

– И за што ты, восподи, наказываешь, за што ты гневаешься?… Батюшка в разбойники‑грабители пошел; милый с батюшкой на сабельки… Владычица ты моя Аболатская!

– Будет!

Ударил лошадь плетью меж глаз. Прыгнула она к туче и, отскакивая злобно от дороги, понеслась. Сапог лаковый; в нем выглянувшее из туч солнце. Клок грязи – как воронье крыло на плетне.

Нет офицера Миронова.

Прутья плетневые отламывая грудью, билась Агриппина.

Подошел, прихрамывая, Семен, пьяный. Зачерпнул грязи в руку, в лицо ей плеснул.

– Гуляй, Грипка, пьянствуй! А я по Митрию поминки справлю. Завтра хоронить будем – привезли Митьшу.

И, плескаясь косым плечом в холодном и сером ветре, бормотал:

– Бате‑то… Калистрату Ефимычу… я еще с ним сквитаюсь, мы еще ему кишки высушим. Попомнит!

Костры у киргизов желтые.

Костры у русских желтые.

Собаки лают у киргизов. Собаки лают у русских.

А перед собаками поляна песчаная. Выбегут на поляну собаки, с одной стороны – русские, с другой – киргизские, лают и воют.

Через три дня байга – знают собаки.

Знают это и люди. Потому и съезжаются: по одну сторону русские, по другую – киргизы.

Табуны по тропам идут – куда киргизы без табунов!

Ружья по тропам идут – куда русские без ружей!

А собакам весело – мясо варить будут. Много табунов, много. Мясо валяться будет (ружей много).

От костров оранжевый дым.

У костра сидит шаман Апо, приехал. Киргизы вокруг. Табак за щеками. Ребятишки голые с овчинами, накинутыми на плечи.

На волосяных арканах лошади.

С арканов сорвался ветер лимонно‑оранжевый, голову в небо задрал – мечется, лает.

А может, собаки лают?

Потому – ночь. Потому – костры. Потому – молчит Апо.

XXXIII

Призвал утром джатачников всех, аксакалов всех шаман Апо.

Розовый свет на травах, розовые деревья – скалы, крепкие, как камень, воздух режут, свистят.

Сказал Апо:

– Был у русского шамана. Не продает богов, а боги хорошие, богатые, в серебряных халатах и плоские, как деньги. Хорошие боги.

– Надо богов русских, – сказали джатачники. – Надо тех богов, которые воевать с русскими любят. Ты как думаешь?

Отвечал Апо:

– Мысли мои засохли, как степь летом. Всю ночь в прохладе сидел, думал…

– Скажи, шаман?

– Не отдает богов русских самый жирный русский шаман. Не отдает, и не продает, и в шаманы к нам не хочет. У русских – водка, у русских – ящики поют, у русских – хорошо…

– Ладно!…

– Ладно!… Думал я и скажу: надо богов у русского шамана украсть.

Поглядели джатачники на золу священного костра, на кобыз, на одеяние шаманье и глазами вздохнули:

– Бисмилля!…

Сказал самый старый, самый смелый, у которого борода – аршин бязи:

– Трудно!… Бить русские будут, одного до десяти смертей бить.

– Трудно, – подтвердили джатачники. – Русские бьют сильно!

– Сильно, – сказал самый старый, – я только коней воровал – как били! А за богов – может, моего умершего отца бить будут… Они хитрые.

– Они хитрые!…

Замолчали.

От дыханья перегородка трепещется, жестяные сундуки запотели, зола отяжелела – горько дышат киргизы.

Снял кафтан Апо, снял куйлек‑рубаху – тело показалось – темное, морщинистое, как осенняя земля.

Сказал:

– Пойду на священный камень Копай, с камня того – в озеро. Умру. Десять ли киргизов жалеть, когда умрут все, как комары в дыму?…

Отвечали джатачники, чембары подтягивая:

– Поедем, украдем богов.

– Поедем, – отвечал самый старый.

Спят самогонным угарным сном крыши Талицы. И небо над крышами спит – самогонно‑синее сквозь облака, как голый мужик, в разорванных лохмотьях.

Сторожка церковная заперта – сторож на рыбалке.

Нет, ломать дверей не надо. Воровать всегда через окно надо – так старики воровали, так ведется.

Сказал Апо:

– Завешивай кошмой окно, жми.

Забили мокрой кошмой оконный лист, наставили бревно, нажали. Вместе с кошмой зыкнула решетка и стекла – на пол.

Полыхнулись сонно в колокольне, тикнули колокола – голуби…

Сказал Апо:

– Не хочут боги идти. Прижились.

Самый старый сказал:

– Скот тоже не хочет, когда воруешь. Привыкает.

Трое джигитов, молодых и тонких, как камыш, пролезли в окно. Шаман на окне лежал на переломанных решетках. Горячим, парным голосом шептал:

– Которые покрупнее, тех богов… У стены которые. Калистраткиных богов, они драться любят.

Подавали в окно тихо звякающие доски. Шлепали половицы. Пахло из церкви смолами. Вздохнул Апо:

– Где бы травы такой достать? Хорошая трава. Может, на эту траву и старые боги вернулись…

И тут вспомнил, затрясся на подоконнике:

– Бубен ищите бубен…

Бросились джигиты по углам искать бубен, а никто не знает, какой у русских бубен…