— Тем не менее это так. К превеликому сожалению…

— Попробую обновить ряд фактов в вашей памяти, — следователь нажал кнопку звонка и приказал вошедшему конвоиру: — Введите, пожалуйста, свидетеля… гмм… хотя бы этого, — не называя фамилии, он написал ее на клочке бумаги.

Едва уловимое движение мускулов под кожей на миг смело с лица Штаубе выражение сонного равнодушия: глаза остро блеснули, но тяжелые веки сразу же погасили этот взгляд, губы обмякли и замерли, изображая подобие презрительной улыбки.

Тот, кто вошел в кабинет следователя, как видно, обладал немалым опытом в отношениях с правосудием. Быстро, заискивающе поклонившись следователю, он застыл в позе напряженного ожидания, весь проникнутый желанием раскаяться до конца, отмежеваться от содеянного, попробовать — в который уже раз! — покончить с прошлым. Присутствия в комнате третьего лица он, казалось, не замечал.

— Садитесь, Рифке, и скажите: вы знакомы с этим господином?

— Еще бы! Я работал на Штаубе, был одним из его контрагентов.

— У дантиста! Какие же функции вы выполняли?

— Они не имели ничего общего с его врачебной практикой. Мы скупали и перепродавали дефицитные товары, в зависимости от рыночной конъюнктуры.

— Кто это мы?

— Такие, как я. Те, у кого не было собственного капитала, чтобы широко поставить дело и выдержать конкуренцию.

— Что это вам давало?

— Пятнадцать процентов от общей прибыли, если не принимать во внимание деньги, уходившие на вино, женщин и всякие иные увеселения, как называл их Штаубе. О, он мог и из мертвого вытрясти денежку! Да что говорить: глупые деньги по-глупому и тратятся. Получишь свою долю, думаешь, наконец-то у тебя что-то есть, а к концу вечера остаешься ни с чем. Особенно те, кто пристрастился к белой погубительнице.

— То есть к наркотикам?

— Разумеется.

— Кто их поставлял?

— В этом бизнесе мы не участвовали. Очевидно, американские парни, которые развлекались у Штаубе. С уверенностью могу сказать только о сержанте Петерсоне, потому что собственными ушами слышал, как он поссорился из-за порошка со своей милашкой. Спьяну малышка стала брыкаться, кричать, что с нее достаточно, что она обо всем расскажет, если он завтра же не пойдет с ней под венец.

— Как звали девушку?

— Клархен. Наивная телочка, которую стая волков отрезала от стада.

— Чем же закончилась ссора девушки с сержантом?

— Их примирил Штаубе: накричал на Петерсона, пообещал Кларе его вразумить, вызвался быть ее посаженым отцом. Что было потом — не знаю, я сразу же ушел.

Слушая рассказ Рифке, следователь время от времени поглядывал на Штаубе. Тот заерзал на стуле, рванул ворот рубашки. Багровым стало не только лицо, но и большие залысины, покрытые мелкими капельками пота. Они струйками стекали на виски, катились вниз по рытвинам морщин, размывая маску благодушия, надетую на лицо хищника. И как только прошел первый порыв ярости, как только схлынула краска, лицо Штаубе явило следователю подлинный слепок внутренней сути этого человека.

— Ну, Штаубе, это только первый свидетель. Может, вы сами расскажете о своей разносторонней деятельности, и о том, куда пропала Клара?

— Сначала уберите этого подонка, — прохрипел Штаубе.

…Жена Нунке, Берта, закрывает крышку большого чемодана и, обессилев, садится на стул, гонимая страхом, горем, ощущением собственной никчемности, обидой на мужа. Вот и все! Через час уходит поезд, она уезжает с детьми в Гамбург к своим родителям. Ей кажется, что в кофрах и чемоданах спрятано все ее прошлое, а не те необходимые вещи, которые она решила взять с собой. Ведь она сюда не вернется. Слишком уж много душевных сил стоила ей их семейная жизнь; вопреки здравому смыслу, она лепила ее из обломков своих же разбитых надежд. Иозеф не стал ей другом, не смог стать и настоящим отцом своим детям. Он даже не приехал на похороны старшенькой, Лиз. А потом вернулся домой как властелин, которому все должны подчиняться. Вся ее молодость ушла на вечное ожидание коротких встреч, написанных на скорую руку писем. И только встретившись с Карлом, она поняла, что отношения между женщиной и мужчиной могут быть иными. Единственный в ее жизни и кратковременный роман. Но он перечеркнул все, чем она жила прежде. Обнажил всю фальшь ее положения вечной соломенной вдовы, убожество того мира, в котором она пребывала. В глубине души Иозеф, может быть, и догадывался об отношениях между женой и воспитателем сына, но вида не подавал, не позволял себе углубляться в это. Еще бы! Наследник древнего прусского рода фон Кронне, и вдруг рядом — какой-то жалкий преподаватель истории. Нонсенс! В семье Кронне такого и быть не может! Перед глазами Берты возникает лицо мужа: самоуверенное, вылощенное, с холодно поблескивающими глазами. Какой же он противный, боже, какой омерзительный! Если сравнить с Карлом…

Из столовой доносится звон, капризный голос Труди, насмешливый хохот Ганса. Поплотнее запахнув халат, Берта выбегает в столовую. На полу лежат черепки разбитой чашки, весь перед платьица Труди залит молоком.

— Простите, фрау, — оправдывается горничная, — девочка так оттолкнула чашку…

— Я не хочу молоко, я хочу кофе, как у Ганса, — всхлипывает Труди.

— Я мужчина, а ты — девчонка, — с гордостью бросает Ганс.

Дети готовы сцепиться, но Берта решительно выпроваживает Труди из-за стола и приказывает горничной переодеть девочку.

— А ты допивай свой кофе, сейчас придет отец. Не хватает еще, чтобы вы поссорились в последний день, — упрекает Берта сына и, как бы невзначай, берет лежащую рядом с прибором Нунке свежую газету.

Можно присесть тут же в столовой и просмотреть ее, но муж вот-вот подойдет, а Берте не хочется, чтобы он застал ее за таким занятием. Она быстро идет в ванную, открывает кран и присаживается на край ванны. Сильная струя воды заглушает шелест газетных полос. Берта листает газеты одну за другой, мельком проглядывая помещенный в них материал, хотя точно знает — то, что она ищет, скорее всего напечатано на последней полосе. Вот и она. Информация об убийстве какой-то Клары Нейман. Сама информация маленькая, но комментарии к ней и фотоснимки занимают почти всю страницу. Берта лишь скользнула взглядом по этому материалу. Ее совсем не интересует очередная сенсация, у нее нет времени скорбеть над судьбой девушки. Глаза Берты уже видят другое. Текст под рубрикой «Из зала суда» набран нонпарелью и непривычно краток: куцый отчет о процессе группы, подделывавшей чеки… несколько сообщений о разборе последующих дел… повторный вызов ответчика Пауля Зигеля по иску Гейнца Зигеля. Рубрика полицейской хроники еще более лаконична: потерян портфель с деловыми бумагами — тому, кто найдет, будет выдано денежное вознаграждение… приметы лиц, разыскиваемых полицией… Слава богу — все, больше ничего нет. Снова ничего! Ни единого слова о таинственном убийстве в лесу возле Карова.

Берта с облегчением вздыхает, хочет подняться и вдруг чувствует, будто ее обдали кипятком. Так пламенеет ее кожа — от стыда. Подставив руку под струю воды, она проводит мокрой ладонью по лбу, потом по лицу. «Я, как Пилат, хочу умыть руки, а ведь Карл погиб из-за меня! Не приди я в тот вечер, он остался бы дома, и убийцы не встретили бы его». Эти слова все время звучат у нее в ушах, иногда, оставшись одна, она шепчет их вслух. Так ей легче. О, если б можно было прокричать их на весь мир, о, если б она решилась дать показания! Рассказать о пивном баре, о человеке, который подошел к их столику, о незнакомце, который вышел раньше, чем они, и копошился возле длинной черной машины, о шофере такси… тогда, быть может, нашли бы тех, кто убил Карла. Но она боится, дрожит при мысли, что ее станут допрашивать, заставят выступить публично, что имя ее появится в прессе. Никогда, никогда она не решится на это, хотя сердце ее разрывается от тоски по Карлу и стыд жжет ее, словно огонь.

Припав головой к раковине, Берта плачет. За спиной у нее журчит вода, заглушая стук в дверь.