«Погоди, парень! Что-то не туда тебя занесло. Разве единение с природой — это пассивное слияние с ней? Оно ведь заключено в творческом потенциале, заложенном в человеке. В его вечной борьбе, желании проникнуть в таинства материи, праматери всего живого, в беспрерывном создании новых форм, о чем бы ни шла речь: о материальных ли ценностях, о построении ли философских систем, о создании ли новых социальных формаций. Вечное творчество природы и вечное творчество людей! Их неизменное стремление к созданию новых, более совершенных форм… Вот и стало все на свое место. Ты уже дышишь полной грудью, ощущаешь себя частицей мира…»

Но в разговоре разума и сердца все же не было единства.

И дышалось Григорию не так легко, как он старался убедить себя. Каров с его аккуратными коттеджами и садиками, нарядными, как в пору весеннего цветения, вызывал недоверие и раздражение именно из-за той идиллической картины, которую увидел Григорий, оказавшись в городе. Улицы казались умело расставленными декорациями, которые прикрывают театральные подмостки, грязные и неопрятные, где по углам мохнатые пауки плетут липкую паутину, где ждут своего выхода актеры, загримированные под благородных героев, скрывая под гримом лица убийц.

С холодным, даже сердитым лицом Григорий постучал в дверь домика фрау Марты. Ему отворила невысокая худая женщина и тоже окинула его недоброжелательным взглядом.

— Мне нужна хозяйка этого коттеджа, фрау Марта Бауман, — сказал Григорий, вопросительно глядя на нее.

— Если вы по поводу комнаты, то она пока еще не сдается, — поспешно ответила женщина и сделала движение, чтобы прикрыть дверь.

— Нет, я по другому делу.

— Репортер? — в голосе фрау Марты послышалось раздражение, а намерение захлопнуть дверь стало еще более явным. — Ни на один вопрос я больше не отвечу. Мне нечего добавить к тому, что я уже рассказала.

— У меня совершенно личное дело, фрау, и я не отниму у вас много времени, если вы разрешите войти.

Женщина нехотя пропустила посетителя в маленькую переднюю, потом открыла дверь в комнату, жестом приглашая незнакомца войти.

— Садитесь! — коротко предложила она, сама оставаясь стоять.

— Если сядете вы, фрау! Согласитесь, трудно вести разговор, если хозяйка стоит, ожидая, чтобы непрошеный гость убрался как можно скорее.

— Вы правы, — скупо улыбнулась фрау Марта и села. — Так чем я могу служить?

— Я не ожидал, насколько трудно мне будет начать этот разговор. По тому, как вы встретили меня, я понял, — вам осточертели разговоры с газетчиками, следователями, просто любопытными. Как убедить вас, что я не из них? Я был просто другом Карла Лютца. Мне казалось совершенно естественным прийти к вам, чтобы поговорить о том, как он жил в последние годы. Мы расстались с ним в конце войны, и с тех пор я не имел ни единой весточки, а когда напал на его след, выяснилось — поздно! Это страшно угнетает меня. Словно я в чем-то виноват перед ним… Не знаю, поймете ли вы меня.

Лицо фрау Марты стало более ласковым, хотя настороженность еще окончательно не покинула его.

— Что же я могу вам рассказать? Герр Лютц поселился у меня месяцев десять назад. Жил очень скромно. Днем в школе, вечером — с тетрадями или книжкой. Иногда выходил пройтись, немного посидеть в баре. Друзей завести не успел и было заметно, что чувствовал себя очень одиноко. Поэтому и не брезговал компанией простой старой женщины. Мы часто засиживались с ним за обедом или ужином, разговаривали. Особенно, если он выпьет рюмку. Герр Лютц не то, чтобы любил выпить, а словно бы искал в этой рюмке отдых от мыслей, так мучавших его.

— Да, я это знаю… Добрый, честный и в то же время слишком мягкий и нерешительный. Медленно, очень медленно происходил в его душе перелом. Некому было помочь, вот что самое страшное.

Григорий скорее размышлял вслух, чем разговаривал с хозяйкой дома, и та окончательно поверила, что перед ней не репортер, который пришел что-то разведать. Она обрадовалась, что можно, как она выразилась, «по-человечески» поговорить о своем покойном квартиранте и совершенно оттаяла. Вскоре на столе уже дымились две чашки крепкого кофе, и старая женщина, сокрушенно покачивая головой, поведала о содержании своих бесед с Лютцем, о мелких подробностях их совместной жизни под одной крышей, которые всякий раз по-новому освещали для нее образ Лютца.

— Прожил он у меня недолго, но я горюю о нем, как о родном сыне, — закончила свой рассказ фрау Марта, и на ее лице снова промелькнуло выражение отчужденности и замкнутости.

— Неужто у Карла не было ни одного товарища, и никто навещал его?

— Несколько раз прибегал мальчик, его бывший ученик, — ответила женщина, думая о своем.

— Вы не знаете его имени? Мне бы хотелось с ним встретиться.

— Звали Ганс, фамилию не знаю. Кто спрашивает у детей их фамилию?

— Я подумал, что, может, это он бросал в почтовый ящик угрожающие письма, о которых упоминали в прессе.

— Что вы, мальчик просто обожал господина учителя. Даже весь светился, как только его видел!

— Газеты писали о какой-то женщине, которая посетила Карла в день убийства…

— Зря ее припутывают к этому делу. Женщина совершенно порядочная, мать какого-то ученика герра Лютца.

— Она не назвала своей фамилии?

— Господину учителю, может, и назвала, а меня просто спросила, дома ли он и как к нему пройти.

— Все-таки странно: он вышел из дому с ней. Вы не думаете, что ее могли нарочно подослать.

— Глупости! К убийству она непричастна.

— Вы подозреваете кого-то другого? — быстро спросил Григорий.

— Может, и так. Но подозрение еще не уверенность, — фрау Марта поднялась, собирая со стола посуду, губы ее крепко сжались.

— Я понимаю, газетам западной зоны выгоднее всего уцепиться за любовную версию, чтобы затушевать политическую суть убийства. Очень рад, что мы оба верим в непричастность незнакомки к трагической гибели Лютца. Расспрашивая вас о женщине, я хотел проверить лишь собственное впечатление. Будем надеяться, что правосудие отыщет подлинного убийцу.

— Не знаю, как правосудие, а рука провидения должна покарать его за все!

Показалось Григорию, или женщина действительно побледнела? Почему она так выделила слово «за все».

Распрощались Григорий и фрау Марта так же холодно, как и встретились. От недавней откровенности не осталось и следа. Словно встала между ними какая-то тень. Не Лютца, нет, а кого-то другого.

«Она, безусловно, догадывается, кто убийца или убийцы, — думал Григорий по дороге в полицейское отделение, — но почему-то скрывает это. Что за причина? По всему видно, она относилась к Лютцу с искренней симпатией. Почему же тогда молчит? Боится мести? Или не решается обвинить, не имея неопровержимых доказательств? Любопытно было бы взглянуть на ее ответы следователю. Догадается ли он искать разгадку не в сказанном ею, а в том, о чем она умолчала?»

К Вагнеру, начальнику местного отделения Народной полиции, Фред Шульц пришел как лицо совершенно официальное, — директор возглавляемого им агентства. Вынув из портфеля стопку бумаг, Григорий разложил их перед собой и, откалывая от каждой копию, одну за другой передавал их начальнику отделения, коротко поясняя:

— Заявление Каролины Лемберг, жительницы Франкфурта-на-Майне, о розыске дочери. Шестнадцатилетняя Эльза Лемберг исчезла в марте 1945 года во время пребывания в Берлине на краткосрочных курсах медсестер. В прошлом году берлинские знакомые Каролины Лемберг будто бы видели Эльзу в районе Карова… Франц Рейман подал заявление о розыске своих родителей, Якоба Реймана и Гертруды Рейман, они потеряли сына в потоке беженцев из Берлина, когда тому было семь лет. Где они жили в Берлине, он не помнит, но, по его описаниям, это, очевидно, пригород. Мы проверили все возможные варианты, но нигде следов Рейманов не нашли. Остался Каров… Семидесятилетняя Клара Пфеффер разыскивает своего сына Леопольда Пфеффера, который скрывается от уплаты алиментов. Кто-то сообщил старухе, что сейчас ее сынок проживает в Карове. Мы установили, что это действительно так. Вот его адрес и исполнительный лист на получение алиментов. Просьба переоформить этот лист и официально вручить его по месту работы Пфеффера. Что же касается двух первых заявлений, то я попросил бы вашей помощи в розыске указанных личностей, поскольку по известным вам причинам мы не имеем допуска к вашим архивам, и, следовательно, нужных списков у нас нет… Сожалею, что это может причинить вам лишние хлопоты, но другого выхода я не вижу.