Начальник отделения, высокий, очень худой, с лицом, покрытым глубокими морщинами, которые свидетельствовали не столько о возрасте, сколько об изнурительной болезни, поглядел на собеседника умными, удивительно ясными глазами. Сейчас в них дрожали насмешливые огоньки:

— А я вижу. Пусть ваши клиенты обращаются непосредственно к нам. Зачем такая промежуточная инстанция, как ваше частное агентство? Зачем им платить вам гонорар, если в делах, касающихся розыска лиц в нашей зоне, они мот обратиться к нам на совершенно законных основаниях? Тем более, что работу, связанную с розыском, придется проводить все-таки нам! Получается даже неловко: вы пожинаете лавры и не только лавры, а мы на вас работай!

Григорий рассмеялся:

— А знаете, я подумал именно об этом, когда зашел к вам, герр Вагнер! Безусловно, частица истины в ваших словах есть. Но не вся истина. Не забывайте: по делу Рейманов мы проделали немалую работу, я бы сказал — основную. В большинстве случаев так и бывает: пока нападешь на след, приходится и поездить, и перелистать горы различных бумаг. Что же касается гонорара, то наше агентство в таких сложных случаях может совершенно от него отказаться, конечно, покрыв уже понесенные расходы. По сути, цель у нас одна: помочь людям воссоединить семьи, разбросанные войной.

— Вот что, герр Шульц, — начальник участка покосился на визитную карточку посетителя, — давайте поступим так: эти за… — ужасающий кашель вырвался у него из груди, лицо покраснело, из глаз побежали слезы.

Григорий даже не представлял, что кашель так может терзать человеческое тело. Увидав на столе термос, он, не колеблясь, отвинтил крышку, понюхал содержимое и наполнил пластмассовый стаканчик теплым некрепким чаем. Вагнер пошарил рукой в ящике стола, вытащил коробочку с какими-то таблетками, бросил две из них в рот и запил протянутым чаем. Приступ кашля медленно проходил. Вагнер обессиленно откинулся на спинку стула, отирая пот, обильно оросивший его лоб и теперь тоненькими струйками стекавший по испещренным глубокими морщинами щекам.

— Я утомил вас, герр Вагнер, — сказал Григорий, — и к тому же еще курил. Простите, я не знал… Увидел в пепельнице окурки и решил, что это ваши.

— Мои и есть, — Вагнер заговорщически улыбнулся, вытер лицо платочком и объяснил: — Не хочется лишать себя последней радости. Все равно отбитые в лагере легкие ничто не спасет. — Он сказал это просто, как человек, давно смирившийся с неминуемым, и Григорию неловко было произнести обычные успокоительные слова о необходимости отдыха, соблюдения режима, которые принято говорить в подобных случаях. Он только вздохнул.

— Так на чем мы остановились? Ага, эти два заявления! Поскольку вы их привезли и, несомненно, поработали над ними, попробую вам помочь. Но в дальнейшем… Тут надо подумать, как вообще наладить дело розыска людей, связав работу различных зон. Надо надеяться, что соответствующие инстанции это решат. Алименты мы этого мерзавца заставим платить. У вас все?

— Почти все. Розыски Карла Лютца надо прекратить. О его трагической гибели родственник, подавший заявление с просьбой найти его, уже знает. Я захватил заявление только потому, что наш клиент уполномочил меня узнать, закончилось ли следствие. Его волнует попытка некоторых газет затушевать политическую суть убийства и версия о таинственной незнакомке. Я, конечно, понимаю, что не смею спрашивать о направлении, в котором ведется следствие, и только сообщаю о просьбе моего клиента, о его твердой уверенности, что Лютц убит в связи с переездом в восточную зону. Он просит следствие обратить на это обстоятельство особое внимание. Оставить вам заявление, чтобы вы могли передать его следственным органам?

— Думаю, в этом нет надобности. Именно так мы и трактуем убийство.

— Тогда не смею больше вас обременять. Очень благодарен за внимание и время, которое вы мне уделили.

— Всего лучшего! О результатах розыска Рейманов и Эльзы Лемберг мы вам сообщим.

Григорий проехал несколько кварталов, и ему пришлось остановить «опель». Из школы, мимо которой проходила дорога, высыпали ученики младших классов и, словно разноцветные горошинки, раскатились по тротуарам и мостовой. Как все дети во всем мире, они размахивали портфельчиками и повешенными прямо на руки ранцами, используя их как оружие в бою и как своеобразные щиты; фиолетовыми от чернил пальцами размазывали по щекам быстро просыхающие слезы — следствие выговора или плохой отметки. Собирались кучками, обменивались «фантиками» и другими своими богатствами, спрятанными в карманах, сбивая носки ботинок, играли в футбол камнями и всем, что попадалось под ноги, хохотали, ссорились, переговаривались.

Время быстро отодвинулось назад, и Григорий оказался возле своей школы, в такой же шумной толпе одноклассников. Он носил книжки в подаренном кем-то планшете и страшно этим гордился, хотя часть книжек приходилось засовывать под пояс, потому что в планшет они не умещались. Где они теперь, эти мальчики и девочки, которые вместе с ним впервые сели за парту? Если бы их седенькая учительница Наталья Константиновна раскрыла журнал первого класса «А» и сделала перекличку теперь, мало кто поднялся бы с парты, произнося слово: «Есть!»

Эти немецкие дети тоже соприкоснулись с войной, пережили голод и холод, ужас бомбежек. Но они были слишком малы и вряд ли что-либо помнят. Их смело можно назвать детьми послевоенного поколения. Это им утрамбовывать проложенную нами дорогу… А, может, прав Матини, который утверждал, что жало войны, раз впившись в живое тело даже младенца, навсегда оставляет на себе отравленный след? Как врач, он утверждает, что поколение, зачатое и выношенное во время лихолетья, не может быть здоровым ни физически, ни психически. Где-то в глубинах подсознания ребенка навсегда сохраняются пролитые матерями слезы отчаяния, их непреодолимый страх перед жизнью, ее жесткостью и неустроенностью. А рано или поздно это дает себя знать, рождая у мальчика или девочки, юноши или девушки чувство собственной неполноценности. Григорий тогда горячо спорил с Матини, доказывал, что ни организм человека, ни его психику нельзя рассматривать изолированно от общества. В здоровой среде, при деятельном вмешательстве в процесс формирования ребенка такого быть не может. Не должно быть. Нет, милый Матини, ты ошибаешься! Если мы с тобой хорошенько позаботимся об этом, если сумеем обеспечить им нормальную жизнь, то вот эти дети будут и строить, и смело нырять в глубины еще неведомого, и рожать таких же здоровых детей, как они сами Взгляни хотя бы на этих двоих. Видишь, как серьезно они выруливают своими портфелями, представляя себя за рулем какой-то машины? Взгляд их сосредоточен, белесые бровки нахмурены, губы упрямо сжаты. Они так увлечены игрой, так вошли в роль, что действительно чувствуют себя путешественниками, открывателями далеких неведомых земель. Они достигнут их, будь уверен, друг! Вот только бы мы с тобой не подвели…

Веселая толпа у школы схлынула. Григорий нажал на стартер, легонько повернул руль. Он подъехал к почте, отсчитал третий переулок справа. Вот и автомеханическая мастерская.

Звонок над входной дверью мелодично звякнул, высокий осанистый человек, очищавший какую-то заржавевшую деталь наждаком, поднял голову. С круглого лица, оканчивающегося двойным подбородком, на Григория взглянули тоже круглые, с добродушной лукавинкой глаза.

«Кажется, я не ошибся? Нет, не ошибся: почта, третий поворот направо, все как говорил Больман…»

— Герр Мейер? Герр Франц Мейер?

— К вашим услугам.

— На выезде из Бланкенбурга у меня что-то случилось с зажиганием. Я хотел повернуть обратно, но встречный шофер посоветовал обратиться к вам, — Григорий, ожидая, замолчал.

— Такой бравый парнишечка с русым чубом из-под синего берета, — внимательно всматриваясь в Григория, ответил Мейер.

— Вот именно… Веселый парнишечка, жаль, не хватает переднего зуба.

— Он нарочно вырвал его, чтобы вставить золотой, — улыбка снова появилась на губах Мейера, но в глазах был холодный вопрос.