«Так или иначе, а Больмана больше нет. Есть Зепп. Начнем новую… нет, продолжим старую жизнь под новой вывеской… Все же жаль расставаться с собственным именем. Разве плохо звучало: Вернер Больман… Эх, если бы мы не проиграли войну!..»
Рука мертвой хваткой вцепилась в руль, нога сильнее нажала на акселератор, туловище словно рванулось вперед. Это бешенство терзало живого покойника, бешенство за поражение, за утраченные возможности, за вынужденный отказ от собственного имени.
Убийцы скрываются в норах, прячутся в щели
Григорий сам вел свой «опель». После ремонта мотор и все ходовые части работали безукоризненно. Приятно было ощущать эту их слаженность. Гончаренко давно не сидел за рулем и теперь с особой остротой ощущал, как послушно машина покоряется каждому его движению.
«Если бы все так ладилось сегодня и в дальнейшем», — невольно подумал он, и тоскливое чувство сжало сердце.
С тех пор как он узнал о гибели Лютца, тоска не покидала его, как зубная боль, которая то притупляется, то снова становится невыносимой.
Если бы он более настойчиво разыскивал Карла, если бы успел с ним встретиться… Григория неотступно преследует мысль, что тогда все могло сложиться иначе. Другой город, другой круг друзей, простой сдвиг во времени — в таких случаях это очень много значит… И потом он, Григорий, мог бы предостеречь Лютца.
Почему Карл поселился именно в Карове? Почему именно в этот вечер к нему пришла Берта? Так ли уж она непричастна к убийству, как старается доказать Нунке? Какова во всем этом роль ее мужа?
В памяти, в который уже раз, возникает вчерашний разговор. Часов в шесть вечера позвонил Нунке и попросил немедленно приехать к нему домой на Курфюрстендамм. Он сам открыл дверь, и Гончаренко поразило, как за несколько дней болезни изменилось не только его лицо, но и вся фигура. Опущенные плечи и ссутулившаяся спина говорили больше, чем небритые щеки, мешки под глазами, деланная улыбка, промелькнувшая на губах и скорее напоминавшая нервный тик.
Нунке провел Григория в свой кабинет и запер дверь на ключ.
— Садитесь, Фред, и не удивляйтесь этим предосторожностям. Я оказался в таком положении, когда в собственном доме чувствую себя, словно в осажденном дзоте. Да, именно так… — Нунке замолчал, с преувеличенным старанием раскуривая уже на четверть выкуренную сигару. Затянувшись несколько раз, он снова положил ее в пепельницу, зло оттолкнул, словно это она мешала начать разговор.
— Как видите, нервничаю, — сказал он, и губы его снова дрогнули в улыбке, похожей на тик. — Сейчас вы поймете, почему. Но прежде, чем рассказать о своей беде, хочу предупредить: я пригласил вас не как подчиненного, а как товарища, как офицера, на честь и скромность которого могу положиться.
— Безусловно, герр Нунке! Все, что вы скажете, останется между нами. И если моя помощь…
— Не скрою, я на нее рассчитываю… Но прежде чем перейти к основному, хочу спросить вас: скажите, вы обратили внимание на так называемое дело Лютца?
Григорию показалось, что стул под ним пошатнулся.
— Конечно. Газеты подняли вокруг него страшный шум. К тому же я знал Лютца лично. Мы с ним работали в Сен-Реми и в Кастель ла Фонте. Он был адъютантом командира дивизии, известного вам генерала Эверса. Лютц был неплохим офицером и, как мне кажется, порядочным человеком.
— Черт бы побрал его с этой порядочностью еще в Италии! — зло воскликнул Нунке, швыряя карандаш, которым постукивал по столу.
— Простите, но я не понимаю, какое отношение к вашим неприятностям имеет Лютц, — холодно бросил Григорий. Он едва сдерживал нарастающие в его сердце гнев и боль.
— Непосредственное. Своим появлением в моем доме…
Сжато и коротко Нунке рассказал, что Лютц был некоторое время репетитором его сына, и за это время успел привить мальчику привычки и взгляды, никак не совместимые с понятием порядочности, в том разумении, которого всегда придерживались предки фон Кронне, которого придерживался он сам, — Иозеф фон Кронне, вынужденный в силу временных обстоятельств скрываться от всех, кроме домашних, под осточертевшим именем Нунке.
— Я допускаю, что вы расходились с Лютцем во взглядах, — начал было Григорий, но Нунке нетерпеливо остановил его.
— Самое скверное то, что мальчик несколько раз навещал его в восточной зоне, и моя жена, фрау Берта, желая исправить свой недосмотр в воспитании сына, тайно от меня разыскала бывшего репетитора, чтобы потребовать от него раз и навсегда прекратить эти компрометирующие нашу семью встречи. К сожалению, это произошло в день убийства. Берту и Лютца видели вместе, не обладая опытом, она вела себя неосторожно. Теперь под угрозой наша фамильная честь, ведь это свидание можно трактовать совсем в ином свете. Даже хуже: некоторые газеты прямо связывают появление «таинственной дамы» с тем, что произошло в лесу под Каровом. Итак, восточная полиция поведет розыски и в этом направлении. Представляете, какой вопль поднимется, когда полиция узнает фамилию особы, с которой Лютца видели в последний раз? Иногда мне кажется, что я теряю рассудок, так неожиданно это все свалилось на меня… — Нунке вытер вспотевший лоб и уставился в одну точку. — Простите, Фред, немного передохну, очень шумит в ушах, наверное, снова поднялось давление.
«Берта? Берта?» — старался вспомнить Григорий. И вдруг перед глазами возникли листочки письма к Матини, исписанные размашистым почерком Карла Лютца. «Да, Лютц вспоминал какую-то Берту, свой безрадостный роман с нею, что-то писал и о мальчике — своем воспитаннике. Вот, оказывается в чем дело! А что, если Нунке следил за женой и сам подослал убийц, чтобы убрать Лютца со своего пути?..»
— Я обдумываю тысячи вариантов контрдействий, — снова заговорил Нунке, — но не могу прибегнуть ни к одному, пока точно не узнаю, как обстоит дело. Используя возможности агентства, вы могли бы оказать мне неоценимую услугу — разузнать, в каком направлении ведется расследование, знает ли хозяйка квартиры, где жил Лютц, фамилию Ганса или Берты? Жена твердит одно: назвалась матерью одного из учеников Лютца. Я не уверен, что это так. Она сейчас так угнетена, так измучена страхом, что сама не уверена в том, что говорит. А Ганс… после моего с ним разговора… — Нунке сжал кулаки, и Григорию заочно стало жаль несчастного мальчика.
Выяснив все подробности из рассказанного Бертой, Фред Шульц пообещал Нунке на следующий же день выехать в Каров, а там уже действовать в зависимости от обстановки.
Поездка в восточный сектор совпадала с личными планами Григория. Надо было ознакомиться с переданными Больманом списками подпольной сети и как можно скорее передать ее под постоянный, неусыпный контроль советской оккупационной армии, ибо деятельность подпольных групп больше всего направлена против нее.
Еще с вечера Григорий составил детальный план поездки и теперь старался не думать о ней. По опыту он знал, как много зависит от непредвиденных обстоятельств, и какой козырь в таких случаях — свежая голова. Навязчивость какого-либо решения может лишь повредить, а она непременно появляется, эта навязчивость, если все время думать только об этом.
Сегодня, после слякоти и тумана, впервые выдался ясный день. Ночью подморозило, деревья покрылись пушистым инеем. Пробиваясь сквозь неплотную светлую пелену туч, солнечные лучи робко прикасались к хрупкой их красе. Покрытые тоненькими серебристыми иголочками, ветви кустов и деревьев, застывшие в неподвижности, походили на узор, выведенный тонкой кистью, который от малейшего прикосновения может порваться. Земля тоже серебрилась, будто на нее опустилась сизоватая пленка, расшитая блестками. Только на серой бетонной ленте дороги иней уже растаял под колесами машин.
Миновав Бланкенбург, Григорий поехал медленно. Целомудренная красота пейзажа рождала в сердце щемящую боль, чувство оторванности человека от природы. В своих вечно циклических изменениях она оставалась одинаково равнодушной и к человеку и к букашке. Напрасно наивные сердца тешат себя мыслью о полном слиянии с природой. Оно приходит, наверно, только со смертью, когда человек возвращается в лоно земли, породившей все живое.