— Фред, что с вами? Какая муха вас укусила? — нетерпеливо спрашивает Воронов.

У Григория уже созрело решение. Он вздрагивает, на лице смущение, замешательство, колебание…

— Простите, задумался… Снова вспомнилась одна вещь, которая меня давно мучает…

— Если вам нужен совет… Я еще не окончательно впал в детство, как они думают, у меня немалый опыт. Буду счастлив, если он вам пригодится… — Позабыв о кофе, Воронов впился в лицо Григория тревожным взглядом. — Вы всегда хорошо относились ко мне, поверьте: я умею это ценить…

Если б можно было поговорить со стариком откровенно, не прибегая к хитростям, быть может, именно такая откровенность и повлияла бы на него, заставила оглянуться назад, осудить прошлое, попробовать искупить вину… Но Григорий не имеет права так рисковать, ведь речь идет не о его собственной судьбе. Медленно, как бы преодолевая сомнения, он говорит:

— Не знаю, имею ли я право… удобно ли мне… или… — фраза обрывается, повисает в воздухе, как огромный вопросительный знак возле нерешенной задачи. Фред Шульц, всегда уверенный в себе, сейчас необычайно нерешителен.

— Да ну же! — торопит генерал. — Все, что вы мне скажете, останется между нами.

Фред Шульц долго разминает в пальцах сигарету — до тех пор, пока она не ломается, сердито швыряет ее в пепельницу, вынимает из пачки вторую, похлопывает по карманам в поисках зажигалки. То, как механически он все делает, свидетельствует о крайнем напряжении. Тревога невольно овладевает и Вороновым.

— Я не заслуживаю вашего доверия? — обижается он.

— Дело в другом, не в вас, а во мне. Слишком долго я молчал, упустил удобный случай поговорить с вами, а тут срочный отъезд в Италию, и мы вообще долго не виделись. Случайно встретив вас в этом кафе, я сразу же хотел все вам рассказать, но язык не повернулся. Теперь признаюсь: мне совсем не с руки здесь завтракать, но я возвращался и возвращался сюда, чтобы сбросить с души тяжесть, которая гнетет меня. А выяснилось, что не так-то легко побороть стыд, а отчасти и страх перед Думбрайтом и Нунке, которые смогут обвинить меня в нарушении служебной тайны, если вы хоть словечком обмолвитесь об этом разговоре.

— Я же обещал: все останется между нами.

— Мне придется вернуться к событиям в Фигерасе. Помните, как неприятно поразил начальство неожиданный отъезд патронессы из Италии?

— Еще бы!

— А знаете, что его ускорило?

— Она давно мечтала о поездке в Рим. И, когда состояние Иренэ ухудшилось, это стало у нее навязчивой идеей.

— Ошибаетесь! Она уехала стремглав, тайком, узнав об угрозе, нависшей над ее дочерью. При мне состоялся разговор между Нунке и Думбрайтом, во время которого наш босс с циничной откровенностью советовал ускорить болезнь девочки, ибо, как он выразился, излишнее оттягивание летального исхода — наихудший вид сентиментальности. Цитирую буквально.

— Невероятно! Поднять руку на такую крошку, и без того обиженную судьбой… Да последний из гангстеров не решился бы на это!.. Вы что-то напутали, Фред, такое просто не укладывается в голове… Иренэ… с ее ясным взглядом, милым личиком, звонким голоском… Нет, нет, нет! — с силой воскликнул Воронов, плечи его задрожали, и большое исхудавшее тело затряслось как в лихорадке.

Григорий знал, что сказанное больно поразит старика, но на такую бурную реакцию не надеялся. Быть может, рассказ о намерении Думбрайта «убрать» самого генерала не произведет такого впечатления.

И верно, услышав об этом, Воронов только выругался витиевато и не совсем цензурно, а потом снова заговорил об Иренэ:

— Ну, со мной хоть ясно — хотят убрать как нежелательного свидетеля. Но чем помешал ему ребенок? Нет, это уже даже не мерзавец и гангстер, а нечто большее — чудовище в облике человека, моральный выродок. Его надо запереть в сумасшедший дом! Нет, не в сумасшедший дом, а просто уничтожить, как бешеного пса. Он дождется, я отплачу ему! Не знаю как, каким образом, но отомщу! Кончится его карьера! Не глядите на меня так, я никого не собираюсь убивать! В мое время разведчиков не набирали среди мастеров мокрых дел. Мы соревновались в ловкости, в умении точно анализировать разрозненные факты. Мы…

Григорий не слушал, что говорил дальше Воронов, охваченный внезапной яростью. «Ах, ты не причисляешь себя к убийцам. У тебя, видите ли, руки чистые. Ты только готовил убийц и диверсантов, ослепленных ненавистью к своему народу. И тебе безразлично, что по их вине могут погибнуть сотни, а может, и тысячи советских детей, если осуществятся планы того же Думбрайта. Не будь Домантовича, бросить бы тебе сейчас все это в рожу, плюнуть и уйти. Напрасно вы, высокоразумный товарищ Гончаренко, считали себя знатоком человеческих душ, подразумевая сложную душевную борьбу там, где существует лишь пустота обанкротившегося, но не раскаявшегося человека…»

Выговорившись, Воронов замолчал, погрузившись в тяжелое раздумье. Григорий тоже не подавал голоса, мысленно упрекая себя за легкомыслие, за чувство снисходительной жалости к старому Ворону, которая иногда возникала в сердце, вопреки здравому смыслу. «А может, я все-таки не ошибся? Так или нет, а отступать теперь поздно: назвался груздем — полезай в кузов.»

— Я считал своим долгом предупредить вас, — заговорил наконец Григорий сдержанно и холодно. — Советую действовать осмотрительно… К слову сказать, от Нунке я знаю, что Думбрайт снова принялся за какую-то реорганизацию. В какой мере это касается вас?

— Меня считают полумертвецом, поэтому совсем не трогают. Вот остальным сейчас не позавидуешь, особенно Домантовичу: его да еще радиста — тот из Латвии — держат под постоянным наблюдением. Это все выдумки Шлитсена. Под разными предлогами обоим фактически запрещен выход за пределы школы. Дурацкая политика! Как будто провалы наших агентов для руководителей школы — новость.

Григорий задумывается, потом уверенно бросает:

— Не такая уж дурацкая, как вы думаете. Особенно, если это касается Домантовича. Да, да, не удивляйтесь! Я бы уже давно поставил его в условия строжайшего контроля. Взгляните на этот опус! Я случайно купил газету в восточной зоне… Вот тут, третья страница — статья на четыре колонки… Какой-то Епифанов публично осуждает свое прошлое, а нагрешил он, честно говоря, немало, и призывает своих земляков, которые отказались вернуться на родину, преодолеть страх перед наказанием, прийти с повинной и тому подобное. Соловьем заливается, описывая гуманизм Советской власти по отношению к тем, кто искренне раскаялся, кто хочет искупить свою вину. Ему, видите ли, простили все старые грехи, предоставили возможность работать. Как вы думаете, может повлиять такой материал на человека типа Домантовича, который пошел с Власовым по глупости, по легкомыслию, из слепого доверия к своему генералу? Каждый человек скучает по стране, где он родился, как бы он это сам ни скрывал от себя. Я, может, больше, чем кто-либо, это понимаю, потому что на собственном опыте убедился, что чужбина навсегда остается чужбиной, где ты можешь быть только лакеем, полностью зависимым от воли тех, кому служишь… Я нарочно берег эту газету, чтобы показать Нунке. У нас достаточно своих людей, на них мы и должны делать ставку.

— Вы забываете: я тоже русский, — криво улыбнулся Воронов.

— Простите, я слишком поспешил все обобщить. К таким, как вы, мои слова не относятся. Что у вас осталось от русского? Русская фамилия, только и всего! Прочно осев в Германии, вы сделали выбор. Лучший из всех возможных, потому что только мы, немцы, способны перестроить мир. Ничего, что первая попытка оказалась неудачной, зато мы приобрели опыт. Второй раз нас уже не победить. Россия исчерпала себя в нечеловеческом усилии. Есть победы, которые обращаются поражением. Для России разгром Германии стал пирровой победой. И теперь, когда от русских откачнулись их бывшие союзники…

— Они приобрели новых, причем в непосредственной близости от нас. Это не заокеанский дядюшка… Раз уж Германия расколота пополам…

— И вы верите, что так будет продолжаться долго?