Николинька хот

ѣ

лъ уже выйдти, но сонный, влажный вздохъ изобличилъ хозяина.

— Ей! кто тутъ! — крикнулъ онъ.

Съ печки послышался другой протяжный вздохъ.

— Кто тамъ? поди сюда.

Еще вздохъ, мычанье, з

ѣ

вокъ.

— Ну, что-жъ ты?

На печи медленно зашевелилось, наконецъ спустилась одна нога въ лапт

ѣ

, потомъ другая, и показалась вся толстая фигура Давыдки Б

ѣ

лаго, сид

ѣ

вшаго на печи и протиравшаго глаза. — Медленно нагнувъ голову, онъ, з

ѣ

вая, взглянулъ въ избу, и увидавъ Князя, сталъ поворачиваться скор

ѣ

е, ч

ѣ

мъ прежде, но все еще такъ л

ѣ

ниво, что Николиньк

ѣ

тотчасъ вспомнился зв

ѣ

рь Ай, про котораго онъ читалъ въ д

ѣ

тской натуральной исторіи. — Давыдка Б

ѣ

лый былъ д

ѣ

йствительно б

ѣ

лый; и волоса, и т

ѣ

ло, и лицо его: все было чрезвычайно б

ѣ

ло. Онъ былъ высокъ ростомъ и очень толстъ, толстъ, какъ бываютъ мужики, — т. е. не животомъ, a т

ѣ

ломъ, — но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его съ св

ѣ

тлоголубыми спокойными глазами и съ широкой окладистой бородой носило на себ

ѣ

особенный отпечатокъ бол

ѣ

зненности: на немъ не было зам

ѣ

тно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то бл

ѣ

дно-желтоватаго цв

ѣ

та съ лиловымъ отт

ѣ

нкомъ, какъ будто заплыло жиромъ или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверхъ того покрыты тонкими б

ѣ

лыми волосами. — Онъ такъ разоспался, что никакъ не могъ совс

ѣ

мъ открыть глазъ, стоять не пошатываясь и остановить з

ѣ

воту.

— Ну, какъ же теб

ѣ

не сов

ѣ

стно, — началъ Николинька, — середь б

ѣ

лаго дня спать, когда у тебя дворъ разгороженъ, когда у тебя хл

ѣ

ба н

ѣ

тъ... и т. д.

Какъ только Давыдка протрезвился и сталъ понимать въ чемъ д

ѣ

ло, онъ сложилъ руки подъ животомъ, опустилъ голову, склонивъ ее немного на бокъ и сд

ѣ

лалъ самую жалкую и терп

ѣ

ливую мину. Выраженіе его лица можно передать такъ: «знаю! ужъ мн

ѣ

не первый разъ это слышать. Ну, бейте-же, коли хотите. Я снесу». Онъ, казалось, желалъ, чтобы Николинька пересталъ говорить, a поскор

ѣ

е избилъ бы его и оставилъ въ поко

ѣ

. — Зам

ѣ

чая, что Давыдка, привыкшій къ однимъ побоямъ и брани, не понимаетъ, къ чему клонятся его уб

ѣ

жденія и сов

ѣ

ты, Николинька разными вопросами старался вывести его изъ апатическаго молчанія.

— Для чего же ты просилъ у меня л

ѣ

су, когда онъ у тебя вотъ ужъ скоро м

ѣ

сяцъ ц

ѣ

лый и самое свободное время, какъ лежитъ? а?

Давыдка моргалъ глазами и молчалъ.

— Ну, отв

ѣ

чай-же.

Давыдка промычалъ что-то.

— В

ѣ

дь надо работать, братецъ: безъ работы что-же будетъ? вотъ теперь у тебя хл

ѣ

ба ужъ н

ѣ

тъ, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во время зас

ѣ

яна — все отъ л

ѣ

ни. — И вотъ ты просишь у меня хл

ѣ

ба, ну положимъ, я теб

ѣ

дамъ; потому что нельзя теб

ѣ

съ голоду умирать; да в

ѣ

дь этакъ д

ѣ

лать не годится. Чей хл

ѣ

бъ я теб

ѣ

дамъ, какъ ты думаешь? а?

— Господскій? — пробормоталъ Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

— A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его пос

ѣ

ялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хл

ѣ

бъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать т

ѣ

мъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше вс

ѣ

хъ — на тебя и на барщин

ѣ

жалуются — меньше вс

ѣ

хъ работалъ, — а больше вс

ѣ

хъ господскаго хл

ѣ

ба просишь. За что-же теб

ѣ

давать? а другимъ н

ѣ

тъ? В

ѣ

дь коли-бы вс

ѣ

какъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. — Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?

— Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысл

ѣ

, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина л

ѣ

тъ 50, но довольно еще св

ѣ

жая и живая. — Загор

ѣ

лое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. — Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свид

ѣ

тельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хот

ѣ

лъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почерн

ѣ

вшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это д

ѣ

ло, она оправила с

ѣ

роватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.

— Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сіятельство, — сказала она, — спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.

Увидавъ мать, Давыдка зам

ѣ

тно испугался, согнулся еще более вс

ѣ

мъ т

ѣ

ломъ и еще ниже опустилъ голову.

— Спасибо, Арина, — отв

ѣ

чалъ Князь, — вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйств

ѣ

объ вашемъ... Надо...

Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ д

ѣ

вкахъ — Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь л

ѣ

вой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ р

ѣ

зко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хат

ѣ

горячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.

— Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, в

ѣ

дь онъ и говорить то не можетъ, какъ челов

ѣ

къ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, — продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и см

ѣ

шную фигуру Давыдки. — Какое мое хозяйство? батюшка, Ваше Сіятельство, мы — голь, хуже насъ во всей слобод

ѣ

у тебя н

ѣ

ту: ни себ

ѣ

, ни на барщину — срамъ, а все онъ насъ довелъ. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вотъ и дождались, хл

ѣ

бъ лопаетъ, а работы отъ него, какъ отъ пр

ѣ

лой вонъ той колоды, только знаетъ на печи лежитъ, либо вотъ стоитъ, башку свою дурацкую скребетъ, — сказала она, передразнивая его. — Хоть бы ты его, отецъ, постращалъ что-ли, ужъ я сама прошу, накажи ты его, ради Господа Бога, въ солдаты ли: одинъ конецъ. Мочи моей съ нимъ не стало.

— Ну, какъ теб

ѣ

не гр

ѣ

шно, Давыдка, доводить до этаго свою мать, — сказалъ Князь, обращаясь къ нему.

Давыдка не двигался.

— В

ѣ

дь добро-бы мужикъ хворый былъ, а то в

ѣ

дь только смотр

ѣ

ть на него, в

ѣ

дь словно боровъ съ мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему-бы и работать — гладухъ какой! Н

ѣ

тъ, вотъ пропадаетъ на печи лодыремъ, возьмется за что, такъ гляд

ѣ

ть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, — говорила она, растягивая слова и переваливаясь съ боку на бокъ. — В

ѣ

дь вотъ нынче старикъ самъ за хворостомъ въ л

ѣ

съ у

ѣ

халъ, а ему вел

ѣ

лъ ямы копать, такъ н

ѣ

тъ вотъ, и лопаты не бралъ! — На минуту она замолчала. — Загубилъ онъ, шельма, меня, сироту, — взвизгнула она, вдругъ размахнувъ кулаками и съ угрожающимъ жестомъ подходя къ нему: — «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» — она презрительно отвернулась отъ него и обратилась къ Князю съ т

ѣ

мъ-же одушевленіемъ и съ слезами на глазахъ, продолжая размахивать руками.

— В

ѣ

дь все одна, кормилецъ, — старикъ-отъ мой хворый, старый, а я все одна, да одна. — Камень и тотъ треснетъ. Хоть бы помереть, такъ легче бы было; одинъ конецъ, а то сморятъ они меня, отецъ ты нашъ, мочи моей ужъ н

ѣ

тъ. Нев

ѣ

стка съ работы извелась, и мн

ѣ

тоже будетъ.

— Какъ извелась? отчего?

— Съ натуги, кормилецъ. Взяли мы ее запрошлый годъ изъ Бабурина, — продолжала она слезнымъ голосомъ, — ну баба была и молодая, св

ѣ

жая, смирная: важная была баба, родной. Дома-то у отца за заловками въ хол

ѣ

жила, нужды не видала, а какъ къ намъ поступила, какъ нашу работу узнала, и на барщину, и дома, и в

ѣ

зд

ѣ

, она, да я. Мн

ѣ

что? я, баба привышная, она-жъ тяжелая была, да горе стала терп

ѣ

ть, а все маялась — работящая была — ну, надорвалась, сердешная. Стала чахнуть, да чахнуть. Л

ѣ

тось петровками еще на б

ѣ

ду родила, a хл

ѣ

бушка не было, кой-что, кой-что

ѣ

ли, работа-же сп

ѣ

шная подошла. У ней груди и пересохли. Д

ѣ

тенокъ первинькой былъ, коровенки н

ѣ

ту-ти, да и д

ѣ

ло наше мужицкое, гд

ѣ

рожкомъ выкормить, а кормить неч

ѣ

мъ; ну изв

ѣ

стно, бабья глупость, она этимъ пуще убиваться стала. А какъ мальчишка померъ, ужъ она съ этой кручины выла, выла, голосила, голосила, да нужда, да работа, все таже, да такъ извелась, сердешная, что къ Покрову и сама кончилась. Онъ ее пор

ѣ

шилъ, бестія. Что я тебя просить хот

ѣ

ла, Ваше Сіятельство — продолжала она, низко кланяясь.