…В тот год Виктор Макарович решил навестить края своих дедов и прадедов. В предосенние еще теплые дни августа приехал он в небольшой санаторий на берегу сибирской речушки. Корпуса санатория терялись в сосняке. И Виктору Макаровичу все казалось, что попал он в царство шепотов. Дни и ночи шептались деревья на узких лесных тропинках, шепталась под ногами первая опавшая листва, иногда шептал что-то тоскливое уже по-осеннему немощный дождь. Только речка журчала внятно, но тоже негромко, боясь нарушить принятый здесь тон.

И отдыхающие собрались словно бы под стать обстановке — степенные, неторопливые, друг другу не досаждающие. Или это оттого, что было где укрыться, уединиться, — столько тропинок разбегалось в разные стороны в том лесу.

И Виктор Макарович, по примеру других, сразу после завтрака уходил в лес. Он так быстро пристрастился к этим прогулкам, что если по каким-то обстоятельствам задерживался в санатории — письмо ли домой написать, на службу ли позвонить, — то ему казалось, будто он важную работу не выполнил. Его тянуло, тянуло в это царство шепотов, шорохов, увядания.

Елена Андреевна появилась позже. Когда он впервые увидел ее в столовой, сердце его вдруг приостановило свою работу и в следующее мгновение сорвалось, заторопилось, наверстывая упущенное, и бешеный стук его отдавался в висках, в горле, во всем теле. Как говорится, любовь с первого взгляда.

И всякий раз, как только она появлялась в столовой и садилась за свой стол в уголке, с его сердцем начиналась неразбериха. Она же сидела и неотрывно, уже закончив обедать или завтракать, смотрела в окно. Смот-рела так, будто была здесь, в стенах санатория, невольницей за семью замками, а там, за окнами, недоступная ей воля. И Виктор Макарович повторял ей мысленно: «Ну что же тебя держит? Ну что же ты так тоскуешь? Встань да и выпорхни!»

Иногда они оставались в столовой одни. Сидели и смотрели: она в окно, он — на нее. И однажды работница столовой сказала: «И долго вы так собираетесь сидеть? Сидят, сидят, чудаки!» Елена Андреевна смущенно засуетилась и сразу стала обыкновенной, земной.

— Не хотите побродить по лесу? — предложил вдруг Виктор Макарович, сам себе удивляясь. — А то вы как затворница, нигде вас не видать…

— Спасибо, я сюда с работой…

В этот день он тоже не пошел в лес: лежал с книжкой, но ни читать, ни слушать радио, ни думать — ничего не хотелось. Все вдруг сделалось странно бесцельным, бессмысленным. Какая-то прежде неведомая тягость навалилась на него, так что он даже пристанывал, как от сильной боли. И садился, и сжимал свою большую седеющую голову, и мотал ею из стороны в сторону, будто пытался так освободиться от своего состояния.

В дверь тихонько постучали. Она стояла перед ним и, пряча глаза, говорила смущенно:

— Вы сказали побродить… Мне тоже что-то не работается сегодня…

Они бродили по его тропинкам, и Виктор Макарович не переставал удивляться метаморфозе, происшедшей с ним: вновь мир наполнился красками, а жизнь обрела смысл и значение. Тягости, едва не раздавившей его, как не бывало. Он шел легко по шуршащей листве, ловил редкие лесные звуки, и собственный голос казался ему непозволительно громким в этом молчаливом царстве.

— И что же за работа держит вас взаперти? Диссертация?

— Что вы! Я просто учительница. Уроки пишу. Всегда в конце отпуска приезжаю в какой-нибудь дом отдыха и пишу.

Она так и сказала: «уроки пишу». Не «планы составляю», а «уроки пишу», будто — «пьесу пишу», «роман пишу»…

— Как это уроки? Впрок, что ли?

— Да, на весь учебный год, по русскому языку и по литературе.

В прошлом он немного работал учителем истории и, зная, что такое ежедневный план урока, смотрел теперь на нее с недоумением.

— Разве теперь так требуют?

— Да нет, это совсем необязательно! — засмеялась она. — Это только я, наверно, такая ненормальная: если заранее не напишу — весь год, как слепая: куда вести, чему учить?

— Представляю, сколько книг вы с собой возите!

— Зачем? Только программу…

— А как же предложения для примеров там, для разборов?

— А я их сама придумываю. Здесь легко придумывается. Не люблю, когда произведения классиков растаскивают по предложениям: «Нивы сжаты, рощи голы» — разберите по членам предложения… Ой, лучше не спрашивайте, а то меня не остановить…

Но они продолжали и разговаривали весь день о ее работе, о ее учениках. Вместе придумывали предложения.

Засыпая, он улыбнулся: «Елена свет Андреевна, учительница первая моя…» И то, что звали женщину, как и его дочку, делало ее еще ближе.

А утром, проснувшись, и вовсе обрадовался, как мальчишка: ночью неожиданно выпал снег. Это в августе-то — зима? Ветви сосен опустились под тяжестью чуть не до земли, каждый кустик, каждый будылек, надрываясь, нес эту неожиданно свалившуюся на него ношу.

Виктор Макарович зачарованно смотрел в окно. Странное это чувство — неожиданности. Ему бы сейчас рассердиться, возмутиться от одного только сочувствия вот этим сосновым веткам, этим тщедушным прутикам и еще не отжившим цветам, а он стоит и радуется.

Виктор Макарович вспомнил, что однажды он уже пережил вот такую же радость неожиданности. Только тогда, наоборот, прилетев ночью из своего еще зимнего края в южный город, он утром увидел за окном номера буйно цветущее абрикосовое деревце. Ни одного листочка и сплошь, от вершинки каждой веточки и до ствола, бело-розовые, плотно нанизанные лепестки. Стоял тогда вот так же распахнутый настежь, обновленный, обнадеженный. И долго потом жило в душе это чувство — «абрикоса цветет!».

В чемодане он нашел толстый свитер и теплые носки. «Спасибо тебе, Таня! Молодец, Таня!» И тут же подумал: «А есть ли у нее, у Елены Андреевны, теплые вещи?» И задохнулся, пораженный. Да что это с ним?

У нее были теплые вещи: на завтрак она пришла в брюках и свитере, а потом, когда пошли в лес, она надела куртку с капюшоном.

Она стояла по щиколотку в снегу и палкой отряхивала деревья. Он подошел и тоже стал помогать ей.

— «Ветки сосен гнутся под тяжестью снега, — сказала она, будто готовый текст прочитала. — Кажется, они вот-вот сломаются. Но ветер разгонит облака, снова засветит солнце и растает снег. И сосны вздохнут свободно…»

Руки ее были влажные и холодные, как бывало у дочки, когда она лепила бабу или играла в снежки. И он поднес эти пальцы-ледышки ко рту, дышал на них, согревая, целовал каждый в отдельности. Она беззвучно плакала.

«И не такая уж она красивая… И глаза вовсе не синие, а серые, с прозеленью. Это они из-за голубых белков кажутся синими… Но это уже не имеет никакого значения, — думал он и целовал и эти совсем не синие глаза, и соленые от слез губы… — Что же теперь будет? Что же будет?» — билось в его мозгу, не давало отдаться вот этому мгновению.

— Зачем я приехала сюда? Зачем? — шептала она. — Зачем?

На его плечи, словно на ветки сосен, навалилась снеговая тяжесть…

Елена Андреевна уехала в тот же день, не простившись с ним, не оставив даже записки. Адрес ее он узнал у администратора санатория, но так и не воспользовался им ни разу.

Изредка только в минуты размягченности, вспоминал он о том предосеннем снежном утре. И тогда закрывал глаза и, не торопясь, не пропуская ни единого мгновения, проживал снова и снова все, как было. Вот она плачет. Он видит совсем близко ее, оказывается, не синие, а серые, с прозеленью, глаза. Вот берет ее руки, вот целует пальцы-ледышки. Вот-вот, совсем близко ее губы… И все. И было ли это? «Бы-ло! Бы-ло!» — кричит всякий раз сердце. Покричит да и перестанет. И опять Виктор Макарович живет обыкновенно. И дома все нормально. И на работе. И так год за годом.

И вдруг эта бумага о том, что очередной семинар проводится там-то, с такого-то по такое… И вот он сидит в своем кабинете, внешне такой же, как всегда, а в душе уже возродилось и растет, растет то тайное, только его, и от этого в груди становится тесно, больно и восторженно.