Через несколько дней они уезжали. До обеда все было как всегда: Леонид в эти часы редко выходил к морю — слишком людно бывало на пляже.

Обычно он отправлялся в поселок, бродил по его улицам-садам, с интересом посматривал сквозь металлические, абсолютно у всех одинаковые ворота в чистенькие тенистые дворы, занавешанные гроздьями винограда. В глубине дворов возвышались, будто готовые в любую минуту взлететь ввысь, двухэтажные светлые дома с лестницами и верандами. А вокруг домов — господи боже мой! — какое богатство красок: оранжевыми облаками клубились над виноградником деревья хурмы; уже без единого листочка, обремененные перезревшими поздними плодами, гнулись под тяжестью ветви яблонь; аппетитно желтели груши; щедро обвешивались крупными темнокожими плодами хрупкие гранатовые деревца. И цветы, цветы всюду. Радовались глаза Леонида.

Старики же после завтрака каждый день, пусть хоть дождь, хоть ветер, уходили берегом моря в сторону расположившегося неподалеку совхоза. Около четырех километров отшагивали они таким образом в оба конца ежедневно. Там же где-то, вдали от пляжей, и купались, если позволяло солнце и море.

После же обеда Варвара Алексеевна и Николай Сергеевич присоединились к Леониду, и они втроем отправились к морю.

— Сегодня уж не до сна, конечно, сегодня — день прощальный, — опираясь о руку мужа, бодро вышагивала Варвара Алексеевна.

А день выдался, как по заказу, теплый, и море вдруг, после многих дней беспокойства, утихомирилось, устоялось.

Леонид заплыл намеренно далеко, чтобы оттуда взглянуть воочию на то, что придумал, вообразил. Но когда повернул к берегу и увидел одиноко сидящую под зонтиком Варвару Алексеевну, его охватило чувство вины. Будто он уже обрек их, прощался с ними навсегда. И плыл, стараясь больше не смотреть на старушку.

А Николай Сергеевич еще долго плавал вдоль берега. Плавал он, как и говорил, обстоятельно и неторопливо и только вдоль берега.

— Ленечка, — следя близорукими глазами за мужем, поведала ему Варвара Алексеевна, как только он вышел на берег, — хочу сказать вам, пока Николай Сергеевич не слышит нас: мы вас очень полюбили, вы напоминаете нам нашего незабвенного сына. — Она помолчала, не сводя глаз с воды. — Мы, конечно, не говорим об этом, но мы всегда одинаково ощущаем и думаем. Он погиб, наш Володя, уже в сорок пятом, на Востоке, двадцати годков от роду… Приезжайте к нам, Ленечка…

Улетали они почти одновременно и поэтому в аэропорт отправились в одной машине. Пока Варвара Алексеевна прощалась с администраторшей, Николай Сергеевич, отводя в сторону увеличенные очками глаза, проговорил Леониду слово в слово:

— Хочу сказать вам, Леонид, пока Дида не слышит нас: мы вас очень полюбили, вы напоминаете нам нашего незабвенного сына. Он погиб в сорок пятом, двадцать было ему всего… Приезжайте к нам, Леня…

Когда самолет начал набирать высоту, Леониду показалось — это он сам стремительно взмывает ввысь: так захватил его новый замысел.

Он достал карандаш, блокнот. Лица Варвары Алексеевны и Николая Сергеевича, как ни старался Леонид, выходили молодыми.

«Я нарисую их, какими они были в двадцатые — Дидой и Даздравмирром», — осенило его. — «Да! Да! Именно такими: Я — Дида! — пусть дерзким вызовом горят ее глаза. А для „Прощания с морем“ найду других. Да, да…»

— Художеством увлекаетесь? — спросил сосед. — Я тоже… Показать? — И он открыл блокнот, изрисованный цветами. — Это я с открыток срисовываю.

Леонид вспомнил, что мать сунула ему в портфель пачку открыток, чтобы он писал ей с юга, и достал эту пачку:

— Рисуйте, — отдал ее соседу.

Они летели в разных самолетах в разные концы страны, молодой художник и двое стариков, почти ровесников века.

Смотрело, застывая, вслед им море.

И они поглядывали на него в иллюминаторы. И даже отсюда, с такой высоты, не было видно его берегов…

1980

Летний дождь

С самого утра, — только Виктор Макарович узнал, что очередной семинар проводится в том городе, где живет Елена Андреевна, — строчки эти, неизвестно чьи, неизвестно когда запавшие в память, всплыли вдруг в его взбудораженном мозгу. Забытое волнение далекой юности вступило в единоборство с опытом зрелого человека. Еще не решив, кто поедет на семинар, он в глубине души знал, что, вопреки всякому разуму, поедет на этот раз сам. И… и разыщет Елену Андреевну.

Деревья — молодые топольки — были реальными. Они затопили все пространство под окном его кабинета волнами зелени, но не утешали, а наоборот, дерзко отвернулись от него, так что видны были только их кудрявые затылки, звали, манили куда-то, печаля сердце. Виктор Макарович, не в силах справиться с собой, сердился и на эти беспечные, изнывающие от безделья топольки, и на строчки, бестактно иронизирующие над его «сердца муками», и, конечно, на себя. Он еще больше сутулился над бумагами, как все близорукие, много читающие люди. Но работалось плохо. Он делал все, что положено, но как бы между прочим, не сосредоточиваясь на обсуждаемых вопросах, не вникая в тексты. И постоянно ловил себя на том, что опять прислушивается к себе, глядя хронически уставшими глазами на зеленые тополиные затылки. Было ему и мучительно сладко ощущать в себе этот молодой ералаш, и мучительно стыдно за свое бессилие справиться с ним.

Недавно впервые влюбилась его почти совершеннолетняя дочь.

Три дня маялась: не спала, не ела, под глазами — круги. А после первого же свидания все как рукой сняло. «Папка, что это со мной было? Фу, как зубная боль! Не хочу больше!» Он засмеялся в ответ.

«Зубная боль…» Зуб можно высверлить, заглушить боль мышьяком, вырвать, наконец, с корнем. Нет, дочь, муки твоего сердца еще впереди.

«Папка, а хорошо ли, что я такая? — не унималась дочь. — А вдруг у меня всегда так будет: влюблюсь, помучаюсь денек-другой, и все. А вдруг я замуж выскочу и тут же разочаруюсь?» — «Значит, это не любовь, а легкое головокружение», — поучал он тогда дочь, а сам пытался вспомнить, мучился ли он в юности такими сомнениями. Кажется, нет. С Таней они учились вместе в школе. В девятом классе сели за одну парту и начали дружить. То есть — вместе ходили в школу и из школы, вместе делали уроки, вместе готовились к экзаменам, потом вместе поступили в институт. К этому все как-то сразу привыкли — и учителя, и ученики, и родители. И привыкли друг к другу они. Виктору Макаровичу, да, наверно, и его жене Тане, всегда казалось, что их семейная жизнь началась не после ЗАГСа, а еще с тех пор, как они сели за одну парту,

«Ничего себе — легкое головокружение! — не могла успокоиться дочь, — А что же тогда тяжелое? Вон я на целый пуд похудела!» Она была так искренна с ним, так до наивности чиста его дочь Лена, словно вслух всегда думала при нем, что он не удивлялся уже этому, а старался быть как можно внимательнее ко всем ее откровениям. А уж откровенной она была беспредельно. Татьяне проще: на всякие такие неясности дочери она отвечает одинаково: «Как тебе не стыдно». И Еленка потому, может быть, и липнет к нему. «Папка, так что же такое влюбленность?» — «Я не знаю». — «Не знаешь? A-а, понимаю! У вас с мамой сразу с любви все началось! Папка, я хочу такого же постоянства». — «Что за комиссия, создатель…» — отшутился тогда он.

Сидишь вот так, глухой ко всему, кроме этой цепкой, ноющей и, несмотря ни на что, такой желанной боли внутри себя. Сидишь, смотришь сквозь все и вся на задорные кудлатые тополиные затылки, перекатывая две чужие строчки в пустой ошеломленной голове. Решено: поедет он в тот город! И вмиг устыдился и тут же нашел оправдательную лазейку: мол, поедет, чтобы освободиться от этого наваждения. Разыщет Елену Андреевну, посмотрит на нее, поговорит… Мысль сразу оборвалась. Виктор Макарович даже за голову схватился, даже застонал, дойдя до этих слов, — вот ведь как!