Филипса слушали родные, друзья, соседи, слушали белые и негры.

— Джон Браун опередил всех на целое поколение, заявив, что белые люди имеют полное право выступить на стороне рабов с оружием в руках… Его слова сильнее, чем ружья. Они сломили государство. Они изменили мысли миллионов и помогут сокрушить рабство… Ему был дарован сан более высокий, чем сан солдата, — сан учителя. Эхо выстрелов умерло в горах, миллионы сердец хранят его слова…

Могилу засыпали землей, камень водворили на прежнее место. «Джон Браун погиб…» Негры пели его любимые песни.

Опять поминки. Мэри должна, как всегда, заботиться о других. Накормить, напоить. А в темной мгле нет просвета.

«Миллионы сердец хранят его слова…»

Люди, пришедшие сюда отдать последний долг, сохранили. И передали другим.

Монкюр Конвей, священник, литератор, говорил в церкви города Цинциннати:

«Все силы земли и ада не могут помешать нам сегодня услышать голос старого павшего героя Виргинии. И если бы молчали мы, заговорили бы камни.

Герой ли Джон Браун? То, что сегодня разумные, нормальные люди могут задавать подобный вопрос, станет когда-нибудь лишь свидетельством глупости нашего века…

Там, где есть героизм, там, где есть самопожертвование, там, где есть высшее стремление к истине, — там исполняется воля, неизмеримая никакими мерками осторожности; его деяния столь же подлежат нравственному суду, как молния или землетрясение…

…Кто посмеет сказать, что человек, который скрепил своей кровью смертный приговор рабству, который подытожил делами своими труд столетия, кто посмеет сказать, что этот человек потерпел поражение? На капитолии Виргинии и Вашингтона красными буквами начертано «КРАХ», а на виселице Брауна начертано «УСПЕХ»».

Ральф Уолдо Эмерсон сказал на собрании в Салеме: «Меня поразило, что у лучших ораторов, которые прибавляли свои восхваления к его славе, — а мне не надо покидать этот дом, чтобы найти примеры самого замечательного в стране красноречия, — у этих лучших ораторов есть соперник, который их всегда немного опережает, — Джон БРАУН. То, что говорится о нем, оставляет людей чуть-чуть разочарованными; но как только начинают звучать его собственные речи и письма, на слушателей нисходит мир — такова сила единой цели, которая пронизывает у него все…

Это был романтический характер, совершенно лишенный пошлости; он жил ради идеальных целей, безо всякой примеси жалости к себе, безо всякой примеси компромисса… И как обычно бывает с людьми романтического склада, его судьба была тоже романтичной. Вальтер Скотт был бы счастлив написать его портрет, его жизнеописание…»

Маркс писал Энгельсу:

«По моему мнению, величайшие события в мире в настоящее время — это, с одной стороны, американское движение рабов, начавшееся со смерти Брауна, и, с другой, — движение рабов в России».

Джордж Стирнс весь тот день, когда казнили Брауна, провел один на Ниагаре. Хоть бы этот непрестанный рев, грохот падающей воды заглушил боль…

Вползали и дурные мысли — Браун был с ними неискренен, пытался их использовать. Нет, так думать нельзя, недостойно. Даже наедине с самим собой. Я живу. Я дышу. Я ощущаю на лице брызги воды. А ему сейчас накидывают мешок на голову, петлю на шею.

Кто из всех людей, которых я знал, мог бы сравниться с Брауном?

На Ниагаре Стирнс поклялся посвятить жизнь и отдать все состояние борьбе против рабства.

В феврале 1800 года Стирнс явился по вызову в комиссию конгресса. Три часа его допрашивали о помощи Канзасу, о поставках оружия, о Джоне. Брауне-младшем:

— Что вас побудило помогать Брауну?

— Я звал, что этот человек одержим идеей, я считал эту идею справедливой, потому я и давал ему деньги…

— Вы одобряли нападение на Харперс-Ферри?

— Я не одобрил бы действий капитана Брауна, если бы знал о них. Но с тех пор я изменил свою точку зрения. Я считаю, что именно Джон Браун представляет наш век так же, как Вашингтон представлял век минувший. Харперс-Ферри и поход в Сицилию, Браун и Гарибальди — вот два великих события, два великих имени современности… Одно освободит Европу, другое — Америку…

Сенатор Мейсон сердито сказал Стирнсу:

— Когда вы отправитесь на небо, к Старому Джентльмену, управляющему вселенной, вам придется держать ответ за ваши дела и слова.

— Господу богу сначала придется расследовать злодеяния, свершенные за двести пятьдесят лот рабовладения, а пока он с этим справится, ему будет уже не до меня…

Стирнс писал жене в 1863 году:

«Вчера я выступал на собрании негров и напомнил собравшимся о том, что на наших глазах происходит завершение битвы в Харперс-Ферри, что история воздает должное Джону Брауну».

На его могильной плите высекли:

«Джордж Лютер Стирнс купец из Бостона, который доказал своей жизнью и деятельностью доблесть и широту Гражданственности, отдав свою жизнь и свое состояние для свержения ига рабства и сохранения свободы.

Его преданности и настойчивой воре Массачусетс обязан созданием 54-го и 55-го негритянских полков, а федеральное правительство — тому, что в армию было рекрутировано десять тысяч негров».

Эпилог

Уже с рассвета двенадцатого апреля 1861 года во всех батальонах, во всех батареях знали: начинается… Войска северян не хотят уходить из форта Самтер, не хотят признавать права свободного Юга. Значит, их нужно прогнать, проучить раз и навсегда.

Над кирпичными стенами форта, на утреннем небе над морским горизонтом звездно-полосатый флаг. Вдоль гребня стены за брустверами неторопливо двигаются синие каскетки — сменяют караул. А в километре, напротив, на травянистых холмах, на опушках леса, подальше, ряды белых палаток, поближе — свежие песчаные насыпи, обложенные плетеными фашинами. Торчат стволы пушек. Над ними синие флаги, перекрещенные косыми красными крестами, семь белых звезд. Флаги конфедерации южных штатов, отделившихся, отвергших власть Вашингтона. Торопливо снуют серые мундиры.

Руффин на передовой батарее. Единственный штатский среди офицеров и солдат. Опять, как полтора года назад у эшафота.

— Ну что ж, джентльмены, как говорил Цезарь, жребий брошен. Приказ правительства конфедерации однозначен, срок ультиматума истекает через пять минут. Придется ядрами напомнить господам янки, кто здесь хозяин.

— Мистер Руффин, вы наш гость, сэр, наш друг и просветитель. Позвольте вам предложить честь сделать первый сигнальный выстрел.

— Благодарю, полковник, очень польщен, горжусь.

— Эй, парень, подай фитиль нашему гостю! Становитесь сюда, остерегайтесь колес. Прикладывайте запал по моему знаку.

Грохот. Рывок пламени. Бело-серые клубы дыма. Чад. Черная тяжелая пушка подпрыгнула, рванулась назад, скрежетнув колесами. Справа и слева грохот. Короткие молнии…

— Поздравляю вас, джентльмены, с началом кампании. Теперь наступит конец власти северян. Поздравляю вас, мистер Руффин, вы сделали первый выстрел.

— Благодарю вас, сэр. Но это, пожалуй, не первый выстрел. Война началась еще в Харперс-Ферри. И первым стрелял Джон Браун.

Пять дней спустя, семнадцатого апреля 1861 года, вдоль булыжной мостовой Бродвея, выбитой копытами и колесами, маршировал большой отряд. Новенькие, еще не измятые синие куртки, еще не истоптанные сапоги, не потускневшие глянцевые ремни. Новенькие блестящие ружья… Впереди барабанщики, стучат размеренно, отбивая ритм песни. Высокий, почти мальчишеский голос завел протяжно, как псалом:

Вся колонна загудела торжественно, однако не ускоряя напев, в лад барабанам, в лад шагу: