— Прошу вас, джентльмены, не заставляйте меня ждать.

Однако его заставили ждать. Звучали отрывистые команды. Началась перестройка войск. Замешательство длилось почти десять минут.

Посреди воинственно напряженных прямоугольников, прямых линий воинских колонн вокруг эшафота — одинокий штатский, Эдмунд Руффин, единственный зритель, допущенный присутствовать при казни. Ученый-садовод, журналист, истовый защитник прав Юга. Он пристально глядел, как Браун поднимался по дощатой лесенке, ступая твердо, неторопливо и бестрепетно. Вот оно, лицо врага, бледное, истощенное, но спокойное. В глазах — ни искорки страха, ни тени смертной тоски. Осматривается вокруг, скорее любопытствуя… Нет, все же печально. Прощается с жизнью, старый разбойник, как внимательно глядит куда-то вдаль, на горы, на небо. Что ему видно? Железный старик! Связан крепко, пальцем не шелохнет, но стоит прямо, гордо. Что-то сказал палачу, кажется, даже ухмыльнулся криво. Сам подставляет голову под мешок. Не торопится, но и не старается медлить. Железный…

Глухо загрохотали барабаны. Командные окрики все громче, все надрывнее. Ряды, колонны снова перестраивались, маршировали у эшафота.

Руффин думал: конец? Нет, еще не конец. Этот старик так уверенно смотрел вдаль… Что он видел?

Наконец полковник Поль Престон скомандовал:

— Так погибнут все враги Виргинии! Так погибнут все враги Союза Штатов! Так погибнут все враги рода человеческого!

Майор милиции Томас Джексон стоял на площади в час казни. Он писал жене в тот же вечер: «Джон Браун вел себя необыкновенно твердо… Меня поразила мысль, что вот передо мной человек здоровый, полный сил, но через несколько мгновений он перейдет в вечность. Я обращался с петицией, чтобы спасти его жизнь. Ужасно было сознавать, что через несколько минут он услышит приказ: «Злодей, отправляйся в ад навечно!»»

В городе Акроне, штат Огайо, где несколько лет прожил Браун, второго декабря был объявлен траур: банки, магазины, предприятия — все было закрыто.

В Олбэни, штат Нью-Йорк, в тот час, на который была назначена казнь, грянул залп из ста ружей в память погибшего мученика.

На Гаити отслужили заупокойную мессу в соборе Порт О'Пренса. В середине собора воздвигли пустую гробницу. На белом фоне — перо, меч, Библия и золотыми буквами: «Джону Брауну, мученику за дело черных». Траур длился три дня.

«Старый Браун превратит виселицу в место столь же святое, сколь святым сделал крест другой мученик», — сказал Ральф Уолдо Эмерсон.

Натаниель Готорн возражал:

«Разве смерть этого фанатика с окровавленными руками может освятить виселицу, как гибель Христа освятила крест? Брауна повесили совершенно справедливо!»

«К небесам от виселицы не дальше, чем от трона», — писал из Рима умирающий Теодор Паркер.

Уходя на казнь, Браун передал записку:

«Я, Джон Браун, теперь вполне уверен в том, что преступления этой погрязшей в грехах страны могут быть смыты только кровью. Теперь я понимаю, что напрасно тешил себя мыслью, будто это может произойти без большого кровопролития».

Аболиционистка Сара Эверет писала:

«Как могут здравомыслящие христиане предлагать покончить с этим грехом, но пользуясь средствами Джона Брауна? Вы знаете отлично и все знают, что рабовладельцы не допустят у себя на Юге никакой проповеди истинного христианства, а только христианство дьявольское. До сердца великого Юга могут добраться только божьи посланцы мести!»

В январе 1860 года издатель из Нью-Йорка предложил Редпату срочно опубликовать биографию Джона Брауна, чтобы поддержать Линкольна в избирательной кампании. Редпат отказался: «Я не хочу участвовать в святотатстве, при котором сигары зажигаются от алтарного огня».

Его книга «Общественная жизнь капитана Брауна» была посвящена «Уэнделлу Филипсу, Ральфу Уолдо Эмерсону, Генри Торо — защитникам праведника; когда толпа погромщиков кричала: «Безумец!», они произнесли: «Святой»».

Весь сбор от продажи книги пошел семье Брауна.

Редпат писал Торо, что эта книга «предназначена для масс, именно к этому я стремился; у образованных людей достаточно других учителей».

Через полгода, в День независимости, четвертого июля 1800 года, к могиле снова пришли друзья Брауна. Они вновь подтвердили «неколебимую веру в Принципы Свободы для всех и… нашу решимость Всеми, Любыми средствами помогать рабу освободиться, оставляя каждому лично, оставляя на совести каждого решать, каким именно способом и когда именно принципы будут воплощены в дела».

Второго декабря Мэри Браун ждала в Харперс-Ферри, в том самом пожарном сарае. С ней были друзья — семья Мак-Ким и Гектор Тиндейл. Губернатор обещал выдать тело Брауна. Мэри не плакала. Она застыла, закрыла глаза. Перед ней — его лицо, измененное страхом, корзинка с едой, обед у Эвисов. И опять сначала — объятье, его лицо, его руки. Их последний обед. Виселицу, ЕГО на виселице, она представить себе не могла.

Смерть — черпая непроглядная мгла. Без просвета.

Сырой холодный декабрьский ветер продувал все углы пожарного сарая. Тиндейл вполголоса рассказывал:

— Здесь они укрепились. Бон туда капитан Браун велел отвести заложников. Отсюда они стреляли, из-за этих повозок. Вот следы пуль. А ворота разбили бревном… Тут была последняя схватка… Это пятна, должно быть, от крови.

Она поглядела — бурые пятна на глинобитном полу. Их кровь. Ее кровь.

Тиндейл, осторожно прикоснувшись к плечу, словно ответил на ее мысли:

— Эта кровь пролита за святое дело, мэм, за великое святое дело свободы. Капитан Браун верил неколебимо, и я верю — его дело победит. И сюда будут приходить паломники, чтобы поклониться памяти героев, памяти Джона Брауна, его сыновей, его друзей. Вы должны гордиться, мэм, вы и вся ваша семья, все будущие потомки. Велика скорбь, но еще больше гордость.

Она слушала. Ей чудились даже знакомые интонации, но того голоса она никогда больше не услышит. Святое дело… Гордость… Правда, конечно, правда. Но все равно — в черной мгле нет просвета.

Гроб с телом Джона Брауна отправили из Чарлстона в Харперс-Ферри под охраной солдат. Вдоль улиц стояли безмолвные толпы.

Третьего декабря поезд с гробом прибыл в Филадельфию.

На вокзале собралось множество людей. Гроб погрузили на корабль, отплывавший в Нью-Йорк. Там друзья изготовили новый гроб, они не хотели хоронить Брауна в «южном» гробу.

Дальше его везли в фургоне. Следом — повозки и верховые. Мэри не замечала перемен — поезд, корабль, фургон, — все равно гроб. Траурный кортеж проезжал Трою, Рутлэнд, Вергенны, Вестпорт, и везде звонили колокола и собирались люди. От Элизабеттауна до Северной Эльбы — двадцать пять миль гроб сопровождал почетный караул. По этим городам еще недавно метался Джон Браун, торопился из одного в другой, из дома в дом. Он спешил, чужое горе гнало, заставляло спешить. Он вербовал сторонников, искал деньги, звал живых, готовился свергнуть рабство.

Теперь его везли, процессия двигалась медленно. Вечером седьмого декабря добрались до Северной Эльбы.

Какая была огромная семья — целый клан, едва усадишь за стол. А теперь их осталось в живых немного. Четверо сыновей — Салмон, Джон-младший, Джейсон и Оуэн. Мэри, дочери, невестки. Женщины и дети. И друзья.

Могилу выкопали под тем самым камнем, на котором было выбито: «Джон Браун погиб…» Воля покойного соблюдалась неукоснительно. На камне появились новые надписи, как он велел второго декабря. Священник отслужил заупокойную службу.

Уэнделл Филипс говорил у могилы:

— Он уничтожил рабство в Виргинии. Вы можете возразить, что это преувеличение. А между тем историки будут датировать освобождение Виргинии от событий в Харперс-Ферри. Да, верно, там еще есть рабы. Но ведь когда буря вырывает сосну на холме, сосна кажется зеленой еще долго — год, два. Однако это дрова, а не дерево. Джон Браун вырвал корни системы рабства, она еще дышит, но уже не живет…