Прошло уже полчаса. Но что это значит рядом с вечностью? Теперь он точно знает, когда представит отчет Великому Старому Джентльмену. Сколько близких уже там — мать, отец, дети… Как там, среди миллионов праведных, находят друг друга? Впрочем, в ином мире спешить некуда, забот нет — ни о себе, ни о других.
А здесь надо спешить. Как всегда. Здесь он еще в бою. Здесь он еще нужен. Мэри и дети будут сильно горевать. Как им жить дальше? На хлеб и то, должно быть, не хватит…
Прокурору Хантеру придется труднее: страшно умирать тем, кого ждут адские муки. Самые тяжкие земные беды — цепи, тюрьмы, даже рабство — все лучше, чем вечный огонь, стенания, скрежет зубовный и вой ликующих дьяволов. Им-то и достанется Эндрью Хантер в своей крахмальной рубашке с атласным галстуком. И тот краснорожий, который захлопал в ладоши сразу, как только судья прочитал приговор. Решили отнять у человека жизнь, а он радуется. Но его сразу одернули. В зале — ни звука. Мертвая тишина.
Померещилось или там действительно был Томас Рассел и кивнул ему? Жаль, что Рассел не успел стать его защитником.
Зал наполняли враги, сторонники рабства, они еще надеются когда-нибудь приобрести плантацию с неграми и просто не допускают мысли, что черные могут быть уравнены с белыми. Таких больше всего. Невежественные, неразумные люди. С ними он воевал в Канзасе, они стреляли в Харперс-Ферри. Они — солдаты вражеской армии, которая нанесла ему поражение.
«Де Бау ревью», Новый Орлеан, ноябрь, 1859 года:
«…Мира нет и быть не может!.. Харперс-Ферри — первый акт великой трагедии… отряд Брауна — авангард большой армии, которая уже перешла наши границы и намерена поработить нас…»
Джордж Чивер, из проповеди в церкви Нью-Йорка:
«Это событие должно открыть глаза людям… Либо рабство абсолютно правомерно, либо оно — абсолютное зло… Рабы либо священная собственность, либо дьявольский разбой. Если рабство безбожно, то основанное на нем правительство, издающее законы о защите рабства, — бесконечно жестокое зло, оно не только превращает свободных людей в рабов, но и своих собственных граждан в негодяев… И для такого греха не может быть оправдания… Если для поражения зла требуется свергнуть правительство… то, чем скорее это произойдет, тем лучше… Уничтожение трех тысяч рабовладельцев меньшее зло, чем невыносимые страдания трех миллионов человек под их ярмом…»
«Патриот», Джорджия, 28 октября 1859 года:
«Единый Юг говорит: пусть Брауна повесят».
«Кларк Джорнал», Виргиния, 29 октября 1859 года:
«Уже пролилась кровь за кровь, причем больше их крови, чем нашей… Что будет полезнее — продолжать кровопролитие, пока есть кого убивать, или сейчас лучше остановиться на пожизненном заключении? Мы стоим за второй путь и обязаны заявить об этом открыто, даже если рискуем тем, что все подписчики откажутся от нашей газеты, — а такие угрозы уже раздавались… Если эту нашу позицию расцепят как измену, ну что ж, мы также готовы к смерти за свои убеждения, как и старый Джон Браун. Однако… как все это будет выглядеть в глазах мира, не поддерживающего рабовладение?»
Из секретного доклада русского посланника в США Стекля князю Горчакову, министру иностранных дел:
«…Сенсация, которую вызвало это дело, усиливается с каждым днем… Во всяком случае, весьма сомнительно, что этот взрыв был акцией нескольких отдельных лиц, толкаемых фанатизмом, акцией тех беспокойных умов, которые столь характерны для американцев…»
«Виг», Виргиния, 27 октября 1859 года:
«Штат Виргиния, как и весь Юг, готов принять все последствия казни старого Брауна и его сообщников. Старый Браун должен быть повешен, даже если эта казнь превратит всех северян в яростную армию вторжения! Таков суровый и неопровержимый вердикт не только властей штата Виргиния, но и народа Виргинии — и никто, ни один человек против этого не протестует…»
«Йомен», Кентукки, 30 октября 1859 года:
«Если старый Джон Браун будет казнен, тысячи людей захотят омочить свои платки в его крови… реликвии мученика торжественно провезут по всем штатам Севера… Подумайте о позоре, который падет на Виргинию, раз ее безопасность может быть сохранена, если повесить только одного старого, храброго, дурного человека…»
Враги победили его пулями и штыками, потому что их было больше. И теперь удавят его веревкой, потому что у них власть, они сильнее. Но его слов им не удержать, как бы они ни старались. Слона его полетят дальше, чем снаряды, чем пули.
И виселица им не поможет. Ослепленные ненавистью, они думают, что петлей заставят его замолчать навсегда… А на самом деле эшафот — высочайшая трибуна, повыше сената. Слово, прозвучавшее с эшафота, слово мученика за правду становится бессмертным…
Прокурор думал, что Браун испугается, будет дрожать, хныкать. А он смеется над ними, жалкими слугами сатаны, мучителями черных рабов. И он еще их заставит пугаться, дрожать и выть от страха. Его слово, его правда лишь стиснуты стенами этой тюрьмы, сжаты, как пружины, но не задавлены, нет. Теперь он выпустит эти слова, и они будут разить…
Как звали того чудака в Огайо, который все мастерил вечный двигатель из проволоки, все жаловался, что не находит достаточно упругой стали? Ему возражали, что вечные машины может создать только всевышний инженер. Ну что ж, старый Джон Браун — его творение, его орудие, мыслящее и глаголящее на благо людям, во славу создателя, за свободу негров…
Фернандо Вуд, мэр Нью-Йорка, — губернатору Виргинии Генри Уайзу:
«…Вы вели себя до сих пор в деле заговорщиков из Харперс-Ферри так, что вызвали всеобщей одобрение… А теперь, друг мой, осмелитесь ли вы на то, чтобы уравновесить справедливость милосердием, хватит ли у вас нервов, чтобы отправить Брауна вместо виселицы на пожизненное заключение в тюрьму штата?
…Обстоятельства вызывают сочувствие к нему даже среди самых крайних приверженцев Юга. Я принадлежу к ним… Юг выиграет, если продемонстрирует, что может быть великодушным по отношению к фанатику, находящемуся в его власти. А мы, те, кто поддерживает дело Юга, мы значительно выгадаем, если у нас будет пример подобного рыцарства…»
Генри Уайз — Фернандо Вуду:
«…Если бы я прибыл в Харперс-Ферри до того, как эти люди были захвачены… я взял бы немедленно штурмом арсенал, объявил бы закон военного времени, судил бы их военно-полевым судом и казнил бы на месте. Но я опоздал. Они уже были пленниками, потому мне пришлось свою власть использовать для их защиты, я охранял их лично. Я сам проводил их в тюрьму и дал тюремщику достаточно вооруженных людей, чтобы противостоять сторонникам линча. Преступления, которые они совершили с заранее обдуманным намерением, относятся к числу самых тяжких и самых черных из всех возможных преступлений против нашего народа. Брауна, вождя этих людей, судили и осудили по закону и по справедливости; он сам признает, как гуманно к нему относятся в заключении, он признает, что обвинение соответствует фактам, и признает, что свидетели давали правдивые показания. Ему предоставили и защитников, и такую свободу слова, которая никому ранее не предоставлялась на наших судебных процессах… Он приговорен к виселице — это приговор мягкий, гуманный, и мой долг состоит лишь в том, чтобы этот приговор был приведен в исполнение. Я без колебаний поддерживаю приговор. У меня и мускул не дрогнет, несмотря на всеобщие крики о прощении ему. Разве это дурно — исполнять свои собственные законы, когда свершается величайшее преступление против этих законов?.. Неужели разумно помиловать убийцу, разбойника, предателя на том основании, что общественное мнение в других местах прославит мятежника как мученика? А если это и так, то тем более необходимо казнить его и всех ему подобных…»