Глава вторая

Вначале был гнев

Когда он начал?

Он отвечал на этот вопрос и двенадцатилетнему мальчику Генри Стирнсу. Все той же весной пятьдесят седьмого года, когда он жил у Расселов, он познакомился с Джорджем Стирнсом, председателем комитета помощи Канзасу.

Стирнс — богатый джентльмен. Северянин. Владелец фабрики свинцовых труб. Его жену Браун увидел в церкви на проповеди Теодора Паркера, самого, пожалуй, знаменитого священника-аболициониста. Мэри Стирнс — это она слушала потом с Расселами его «Прощание» — пригласила Брауна в Медфорд. Там среди взрослых был и сын Генри. И о чем бы Браун ни говорил, перед ним — распахнутые мальчишечьи глаза. В них отражалось все — каждое колебание голоса, каждый оттенок разговора. И когда Браун рассказал, как по дороге в Канзас умер его маленький внук Остин, Генри заплакал, и не стыдился слез.

Пошептавшись с отцом, он подошел к Брауну:

— Сэр, возьмите, пожалуйста, вот два доллара, это из моей копилки. Папа разрешил. Это для детей Канзаса, чтобы они могли купить сладкой кукурузы…

— Спасибо, сынок, благослови тебя бог.

— Капитан Браун, можно мне вас попросить?.. Расскажите мне о том, каким вы были мальчиком.

— Хорошо. Но только не сейчас. Сейчас я занят. Но я тебе обязательно расскажу, если не увидимся, напишу.

Он выполнил обещание.

Он так дисциплинировал себя здесь, в тюрьме, он заставлял себя вспоминать — это была своеобразная форма гимнастики — механически вспоминать год за годом, день за днем, город за городом. Пятьдесят седьмой год — он был постоянно в дороге: Северная Эльба, дом после полуторалетнего отсутствия, маленькая Элен тогда заплакала, не узнала отца… Нет, нет, нельзя позволять себе отвлекаться на чувства, надо просто перечислять. Бостон, Рочестер, Истон, Пенсильвания. Опять Бостон. Тогда и жил у Расселов. Северная Эльба — больной. Канастота, Питерборо, Кливленд, Акрон. Гудзон. Мильвоки, Толмейдж (не дали выступить на пятидесятилетии этого города). Чикаго. Айова. Вот отсюда, из Айовы, из местечка Красная Скала он и написал пятнадцатого июля письмо Генри Стирнсу.

Едва ли не самое длинное из всех писем Джона Брауна — шесть страниц. И единственное письмо о детстве.

Трудно ему было найти время для того письма. Трудно вырвать из спешки, из сумятицы, выкроить из военного быта. Остановка среди чуть ли не ежедневных передвижений. Остановка — и дорога назад. В детство.

Чем старше он становился, тем ярче выплывало из памяти давнее прошлое.

Каким он был мальчиком? Когда же, как он начал? Нет, он, пожалуй, не будет говорить о предках, о родителях, о том, что он — ровесник девятнадцатого века. Генри надо рассказать, когда и как он, белый американец, решил посвятить себя борьбе за свободу черных рабов.

Он писал, как и «Прощание», в третьем лице — ему неловко было сказать «я», «мне», «мной».

«Во время войны с Англией произошел случай, который в конце концов сделал его решительным аболиционистом, заставил его объявить вечную войну рабству, дать клятву, что он станет верным воином. Он гостил одно время в доме джентльмена-плантатора… у которого был раб, мальчик его возраста, очень умный, живой, доброжелательный, и Джон был многим обязан ему. Хозяин без конца ласкал Джона, сажал за стол с самыми знатными гостями, повторял его умные фразы, удивлялся и умилялся тому, что вот он, мальчик, совершенно один пригнал партию скота за сто миль от родного дома. А его ровесник, негритенок, был в лохмотьях, полуголодный, он спал на улице, и его били прямо у него, Джона, на глазах железной лопатой или чем попало. И Джон начал тогда размышлять об ужасном, безнадежном положении детей рабов, отнятых у отцов и матерой, никто о них не заботится, никто их не защищает, и подчас он спрашивал себя: а сам-то бог — отец этим детям или нет?»

Гладко он все это написал, оно и понятно: взрослый человек, уже прославленный воин в борьбе за свободу Канзаса, объясняет ребенку. Пожалуй, не только ребенку; может, бессознательно и его родителям тоже. Но на самом деле не все так гладко было.

Ему было восемь лет, когда умерла мать. Первая могила в Гудзоне. Ему казалось, он понимал, что такое сиротство. А узнал черного паренька Питера — вот оно сиротство какое бывает, гораздо страшнее.

Они подружились. У него раньше мало друзей было. Он не умел играть с мальчишками, съеживался весь, игры их, так ему казалось, неприятные, грубые. И еще над ним смеялись, потому что он подолгу торчал у Пегги. Это девочка соседей. Отец ее, восьмилетнюю, на руках носил вечерами, когда возвращался с поля. Ноги-то у нее были, но не ходили. А матери некогда: четверо ребят и хозяйство.

Джон играл с Пегги, рассказывал ей сказки, читал книжки. Хотя сам еще не очень любил читать.

Пегги с утра кричала: «Джонни! Джонни!»

Родители его были недовольны, прямо ему не говорили, но он это чувствовал. Лучше бы он играл с мальчиками. Ему и самому не всегда хотелось идти к Пегги. Она часто надоедала ему. И не благодарила его нисколько, считала, что так и надо. Странная девочка. Вдруг задумается посреди игры — и нет ее, где-то она далеко-далеко.

Только жалко ее очень. Спросила его: «А может, у меня ноги отняли, а взамен дали крылья? Ты погляди за спину». Он поглядел — острые детские лопатки. Испугался, как бы она и вправду не вздумала летать: вдруг тогда решат, что она ведьма, и сожгут ее?

Прикрикнул на нее, а потом еще больше жалко стало.

Ему было двенадцать лет, когда отец, как обычно, выгнал вместе с ним стадо, но вдруг попрощался, сказав: «Дальше, сынок, пойдешь один. Ты гляди, чтобы овцы не отставали от барана и не отбегали в стороны. Все будет в порядке».

Крепко пожал руку.

Вначале гордость — поручили первое настоящее мужское дело — еще смешивалась со страхом. Нет, он не боялся ни темноты, ни зверей. Боялся, что вдруг не справится, не оправдает отцовской веры в него.

Тогда он впервые увидел горы вблизи. Сначала светлели вершины, а внизу еще было темно, сыро. Днем от солнца камни блестели, как битое стекло, — смотреть больно. Темнота наступала внезапно, горы становились выше. Он отгонял стадо с дороги в лощинку, разводил огонь и дремал на старой отцовской куртке.

Горы. Бредя за стадом, на редких привалах он глядел на них. Лесистые склоны будто в густой мягкой шерсти. Он уже тогда хорошо разбирался в шерсти, отец и его подмастерья научили с завязанными глазами, на ощупь узнавать, чья шкурка — заячья, лисья, волчья. И овечью шерсть различать — молодая, старая, давно ли стрижена.

За овцами надо было неотступно следить. Нога у маленького ягненка застряла между камнями, пришлось вытаскивать. Но овцы слушались, ничего, он справится.

В горах он впервые остался совсем один. Что хочешь, то делай, куда хочешь, иди. Нет над тобой хозяина. Один и свободен! Поднимайся туда, выше, выше, к самым облакам. Ты все можешь. Ты свободный человек, ты хозяин мира, вот кто ты, двенадцатилетний мальчик с посохом в руках.

Хозяин большой плантации Лэмберт встретил его необычайно приветливо. Позвал жену и дочерей, трех маленьких девочек.

— Смотрите, мальчик не выше своего посоха, а не боялся. Один, понимаете, совсем один гнал стадо через горы. Вот это настоящий американец. Счастливчик Оуэн Браун, что у него растет такой сын. Кружку пива для Джона Брауна! Сэр, окажите нам честь, будьте нашим гостем!

Слушать громогласные похвалы мистера Ламберта Джону было вроде лестно, дома его никогда не хвалили ни отец, ни мачеха. Но почему-то и неудобно.

А мистер Лэмберт находил новые и новые поводы для похвал.

— Как скромно Джон держится! Не наваливается локтями, не лезет раньше старших за хлебом, не глазеет по сторонам. Глядите, девочки, вот такого сына мы с вашей мамой хотели бы иметь. Ты сам вычистил башмаки?! Мог бы поручить и негритенку.

У Лэмберта Джон впервые спал в отдельной комнате, в отдельной кровати — дома всегда вместе с братьями — на льняной простыне. И был очень смущен, когда утром увидел: от ног на белом осталось темное пятно.