Я отвернулся молча и подошел к Ли Мину с Вэй Юнем: «Ну, облом».

Тут показался Волоков, махнул рукой – не нам, рыжему. На нас он старался не смотреть. И неудивительно. Он отправлялся в Торопец. Туда из Москвы с поездом

4.50 прибывали волонтеры – девушки из Европы: наблюдать за волками и медведями, работать с ними – и все это за собственные евро-деньги. И немалые. Деньги шли фирме Волокова.

– Володя, – сказал я вежливо, но, боюсь, сквозь зубы, – подвези нас, пожалуйста. До остановки на шоссе, где сворот на Зайцево. А?

– Залезайте, – бросил он.

И мы залезли. Я сел рядом с ним вперед, рюкзак – на заднее сиденье. Волоков врубил свою попсу – на всю катушку, иначе он, наверное, не может. Черт, не повезло мне. У меня, как у всех нормальных людей, музыка внутри. А у большинства она снаружи. И очень громкая. Куда-то там, назад, влезли Ли Мин с Вэй Юнем, дверь хлопнула, и Волоков вдарил по газам. Машина заскакала по буеракам, по кочкам на дороге, и вот уж мы на перекрестке. Я соскочил на холодный еще асфальт, распахнул заднюю дверь. Выполз, выставляя конечности осторожно и медленно, как хамелеон, маленький Вэй Юнь. Больше на заднем сиденье никого не оказалось. Кроме моего рюкзака. И арбуза.

«Тойота» мухой скрылась из виду. Я заметался по обочине.

– Машину! Машину! – зачем-то орал я, сам себе удивляясь. Крики быстро глохли в чаще подступившего к дороге ельника. Да и кто мог их услышать, кроме сонного Вэй Юня – он удивленно таращил заспанные круглые глаза – и окрестного зверья, молча затаившегося в рассветной лесной мгле? Никто, никто совершенно.

Я сел рядом с арбузом, обнял его атласный бок. Глаза защипало. Пути к Хай Чжэну не было. Что ж, не судьба. И так все кончилось. Но как хотелось… Как это было нужно… Удивить. Всколыхнуть. Доказать, что все живо. Себе доказать. Ему. В последний раз, и все же.

Любовь, как дохлая кошка, валялась у обочины.

На горизонте показалась точка и, быстро приблизившись, увеличилась до размеров жигуля. За то, чтобы немедленно попасть назад, в Бубенцы, и выяснить судьбу исчезнувшего Ли Мина, пришлось выложить тысячу.

Да. Там нас и ждал невозмутимый китайский рыцарь. Ждал неподвижно, сидя с прямой спиной на лавочке у колодца. Истинный дюндзе , который не может позволить себе убить тигра, просто раскрутив его за хвост и ударив о дерево, а только так, как враг того достоин, именно – ударом кулака в нос. Vir bonus, муж достойный, – сказал бы мой профессор, прибегнув к аналогии с римлянином. Или ανέρ πολίτικοσ – то есть гражданин – вот вам и аналогия с греком.

Ли Мин объяснил мне, что произошло.

Дюндзе Ли Мин хотел сесть в «тойоту». Но прямо перед ним, с краю, на заднем сиденье оказался мой рюкзак. Рыцарь не позволил себе коснуться чужой вещи – моего рюкзачка то есть, – а тем более передвинуть его на сиденье. Он предпочел достойный путь – передвинуться самому, то есть сзади, вокруг «тойоты», к противоположной двери. Но не успел. Услышав хлопок двери, направленной мощной рукой Ли Мина, Волоков газанул.

Ли Мин посмотрел вслед, сел у колодца и выпрямил спину. Деревенские ласточки, щебеча и потряхивая черными вильчатыми хвостиками, атласными, как полы фрака, носились перед ним хороводом, присаживались на провода, крутя головками над белыми с рыжим пятном галстуками. Это надолго привлекло сосредоточенное внимание дюндзе.

Наконец мы с Вэй Юнем, истомленным долгим для него и слишком быстрым броском от перекрестка назад в Бубенцы, подкатили арбуз к ногам Ли Мина. Тогда-то он и оторвался от ласточек.

И увидел – нет, не нас. Лошадь.

Гнедая кобыла, познавшая некогда лучшую жизнь на хорошей конюшне, тихо шла в поводу у горбоносого смуглого мужика, испитого до болезненной худобы, темного и искривленного, как, верно, сама его жизнь.

Ли Мин замер, молнией метнулся вперед, и вот уж мужик держит повод, а дюндзе пузом напрыгивает мимо седла на острый кобылий хребет. Вот повод держит китаец, а мужик показывает, как, заходя слева и придерживаясь левой рукой за переднюю седельную луку, ставить левую ногу в стремя и, вскакивая в седло, плавно и мягко опускаться на лошадиную спину.

Следующий час мы пили чай в тени Витькиной избы – так звали цыгана, – а Ли Мин ездил перед нами туда и сюда. К концу чаепития был освоен хороший галоп. Дон-Кихот соединился со своим Росинантом. Но ненадолго. Как и все в этой жизни.

Цыган Витька взял свою лошадь за повод, вспрыгнул в седло и скрылся в неизвестном направлении.

А мы с китайцами, чтобы скоротать время до поезда в Москву, к которому нас должен был подкинуть Волоков, направились к девочкам.

Девочки в составе двух немок-волонтерок встретили нас смехом и щебетом, как ласточки. По слухам, в одну из них был уже влюблен Хай Чжэн. Хай Чжэн больше похож на северо-американского индейца, чем на китайца. Очень высокий. Смуглый, и лицо его жестко и определенно. Как и его душа.

Его Гретхен – по имени Берта-Ванесса: чудесно, правда? – была ростом ровно метр девяносто. Стройная, тонкая, черная, с острым лицом кельтской певицы Энии, она была притягательно загадочна. Пока не открыла рот. Я говорю по-немецки, и мне быстро удалось выяснить, что Берта (она же Ванесса) просто мечтает свалять для меня из шерсти местных овец теплый колпачок. Спустя несколько недель, когда обе девочки остановились у меня дома по пути в Германию, она действительно подарила мне его – окрашенный натуральной растительной краской, которую Ванесса (Берта) выдавила из каких-то неведомых мне болотных растений, прочный и мягкий, как хороший валенок, колпачок, украшенный тонкой шелковой кисточкой, до сих пор со мной. А Хай Чжэн писал ей потом письма. Недолго. Как и все в этой жизни.

Мы уезжали. Арбуз оставили у девочек, а с ним и подарки Хай Чжэну. От родителей из Бейджина.

– Знаешь, – сказал Ли Мин Волокову на прощанье, – у нас в Китае есть одна поговорка: «Тот не муж, кто никогда не видел Великую Китайскую стену». Теперь будет еще одна. «Тот не муж, кто никогда не видел лошадь». – Он был счастлив.

Вот так и кончилась эта поездка. А с ней и моя филия – любовь-дружба, страстная, долгая, жаркая и преходящая. Как все в этой жизни.

Так кончаются и мои поиски аналогий – сходного, близкого. Хрия требует, да нечего мне ей предложить. Ни толерантный Запад, расплывающийся и дрожащий в голубом тумане марихуаны и однополой любви, ни жесткий Восток, где люди по сей день держат свое слово и чтят родителей, – ничто, кажется, нам не подобно. Что было – ушло, а что придет – неведомо.

Часть 6 Пример «Exemplum»

Пояснение биографа

Чтобы рассуждение вышло убедительным, в этом именно месте, на шестом этапе классической восьмичастной хрии, ритору полагается приискать достаточные примеры, подтверждающие правильность сказанного. Они берутся из истории, литературы, из своей жизни, наконец. Из собственного опыта. Из судьбы своей черпаются они, эти примеры.

Наша же судьба такова, и читатель, думаю, имеет все основания в этом со мной согласиться, что всякий прожитый нами день может стать наилучшим примером для хрии о любви, времени и смерти – от первого предрассветного, сонного еще шевеления замедленной в спящем теле мысли до внезапного исчезновения ее в темной кроне разветвленного древа снов. Так засыпает ребенок, набегавшись за день – глаза, словно окна в весенний сад распахнутые навстречу новому, неожиданно закрываются, будто переполнившись, и густые ресницы осеняют сомкнутые веки. Так же и мысли.

Продолжить придется тоже мне. биограф

Мне казалось, что жизнь налажена. Нет, не так. Я и не задумывался о ее исправности, как пассажир легко и радостно скользящего по блестящим рельсам поезда – пассажир, тихо дремлющий на диванчике vagon-lit [27] или беспечно взглядывающий в окно: бессмысленный взгляд, бессмысленные картины. Случайные, непонятные, чужие.