Вчера ночью я смотрела на него с балкона дачи. Где-то далеко, в тумане лугов над Истрой, бил одинокий перепел да в куртине черемухи, оттесненной новыми сплошными заборами от ручья к перекрестку дорог, прямо над крестом у святого источника, звенел и булькал соловей. Надо мной сияли бриллианты Большой Медведицы, куда-то вниз, задевая за острые вершины елей, косо скатывался ковш Малой, а вокруг белой кисеей недвижно висели кулисы цветущего сада. Там, в вышине, на черном небе я различила наконец тонкие туманные нити судеб – наших и тех, что с ними переплетались. Я отвернулась и ушла в дом.
Утром Алексей попросил меня помочь покормить волчат. Я взяла одного на руки. Это был черный зверек размером с небольшую крысу, очень похожий на тех беспородных кутят, которых бабки продавали на старом Птичьем рынке – на том единственном, настоящем и вечном, что некогда был на Таганке. Там, у бабок, точно такие щенята пищали и скулили в обширных вонючих коробках, с трудом поднимая к солнцу свои полуслепые еще головки.
Волчонок тоже открыл глаза совсем недавно. Треугольные уши еще не встали, а были плотно прижаты к узким скулам. Сейчас он тыкался мне в пальцы крохотным влажным носом.
– Это Тася, – сказал Алексей. – Таис то есть. Так ее Ники назвал. Хорошее имя.– Мне нравится, – сказал Ники. – Ты же помнишь:
Thais habet nigros, niveos Lecania dentes.
Que ratiost? Emptos habet illa souos [26] .
– Да, – ответила я. – Хорошее имя. – И, набрав в пипетку молока, поднесла ее к носу волчицы. Маленькая пасть приоткрылась, и молоко было проглочено. Скоро оно кончилось и в блюдце, но зверь, по-видимому, был уже сыт. Волчонок потоптался у меня на коленях, не без труда вскарабкался передними лапами на мой локоть, поднял голову.
И вдруг тонкая слабая еще шея детеныша вытянулась и напряглась, черные маленькие губы сложились трубочкой, и к потолку взмыл тихий, протяжный, совсем не щенячий звук. Волчица Таис выла – почему, бог весть. Но выла она по-настоящему, и странно было слышать этот дикий голос в нашей комнате, темноватой даже в это сверкающее майское утро. В этой дачной гостиной, выкопанной Алексеевым дедом у корней большой ели. Под желтым шелковым абажуром Алексеевой бабушки. Над дубовым столом, купленном в двадцатые годы на Арбате – моими дедом и бабкой.Мне стало холодно, и я поспешно передала зверя на руки Алексею.
Электричка все не шла. Мы с Ники вспоминали златовласого ангела с мобильником.
Солнце подымалось выше и становилось все горячее. День обещал быть очень жарким. Над мокрым от росы перроном курился легкий пар.
И – вот оно! Из колеблющейся солнечной дымки прямо перед нами появилась странная фигурка. Стройная, ладная, очень прямая, она напоминала лезвие стилета, внезапно выхваченного из ножен. И глаза – девочки? женщины? – были такие же – узкие и стальные. Они заглянули под поля моей шляпы, скользнули оценивающе и еще сузились, устремившись к лицу Ники. Он уже объяснял, какая дорога ведет к даче.
Если бы я знала, когда, сколько раз и с кем пройдет это юное существо дорогу от перрона к дачной калитке! Но главное я почувствовала. Ники выдал свой дом. И обречен был – отныне и навсегда – оставаться бездомным. Она, легко рассмеявшись, пошла вперед, по дороге к церкви. Пока одна.
Свистнула электричка, мы с Ники вошли в вагон и оглянулись в окно поезда. «Это и есть будущая папина аспирантка, – сказал Ники, – хорошая девочка. Способная. Я сам выбирал». Узкая фигурка уже исчезала из виду там, где у забора готовился зацвести старый куст белых роз.Так мы были у себя дома в последний раз. Так навсегда уезжали. Только Ники понял это не сразу.
Из записок биографа: подобия все множатся
Ли Мин влюблен в армянку. Не так давно, но все-таки. Нашел ее здесь, в МГУ. По-моему, ее Соня зовут. А может, и не Соня вовсе. Так или иначе, Ли Мин считает, что армяне – это древние китайцы. Вчера, сбегая вниз по лестнице с пятого этажа, из нашей лаборатории, на второй, в буфет, где вот уже несколько поколений студентов, аспирантов, преподавателей и сотрудников биофака наслаждаются яичницей с зеленым горошком или с ветчиной, я услышал знакомые голоса на пролет ниже. Притормозил. Прислушался. У окна лестничной клетки, очевидно, сидя на подоконнике, разговаривали двое. Лика и Ритик.
– Как ты думаешь, Соня очень красивая? – Голос Лики нарочито спокойный.
– Не зна-аю, – безразлично отвечает Маргарита Буш. Она, конечно, поглощена экраном мобильника.
– Я слышала, как Ники сказал, что очень . А ты как думаешь? Ну, все-таки?
– Нет, не особенно. – Голос Ритика успокаивал. Милая, она делала это нарочно. Для подруги. Нет, Ритик все-таки чудесная. Чу-у-удная, как принято говорить на биофаке со времен одного очень, очень выразительного преподавателя, не чуждого богемного артистизма и нарциссизма. И то и другое, а особенно в сочетании, действует на сердца студентов неотразимо. Вот все и попались. До сих пор, вот уже лет тридцать подряд, весело звенит в рекреациях и гулко стонет в коридорах это слово: «Чу-у-у-у-удная!!!»
Итак, Ли Мин, влюбленный в древнего китайца, то есть в армянку Соню (и впрямь очень красивую той быстротечной красой Востока, которая сжигает девушку, как жаркое пламя, несколько зим спустя оставляя лишь черные угли), а с ним Вэй Юнь и ваш покорный слугасобрались на Волчью ферму навестить Хай Чжэна.
Июль был на исходе. По вечерам красные долгие закаты и что-то едва ощутимое в ветре, все еще жарком, говорили о том, что год вот-вот наденет свою корону из колосьев и трав, плодов и… ну, что там еще полагается. Оставив риторику, можно сказать короче: наступал август. И я не видел Хай Чжэна с конца мая, с того памятного утра, когда мы с профессором уехали в Москву на электричке, оставив дачу в распоряжении нескольких студентов, Хай Чжэна в их числе, будущей аспирантки, которую звали так же, как мою мать, и их научных руководителей – отца и его давнего друга, тоже волчатника. Все они в тот же день должны были на двух машинах выехать в Тверскую губернию.
По непроницаемому жесткому лицу Хай Чжэна можно было прочесть, что с присущей ему серьезной твердостью юноша собрал свою волю в кулак, чтобы стать, как он всегда намеревался, славой новой китайской зоологии. А кулак у него был неслабый. Ли Мин, его наставник в каратэ, был доволен.
Два месяца минуло с тех пор. Связи с Волчьей фермой не было почти никакой. Я провел это время в Москве, затворившись в прохладе лаборатории, и лишь по вечерам слышал прощальные клики стрижей над твердыней биофака, выходя на Воробьевы горы, чтобы в одиночестве совершить свой путь к дому: по Бережковской набережной, через мост, во двор.
За два месяца я понял любовь. Или, если угодно, дружбу – но ведь это одно. Это счастье-страдание, и на излете, как на излуке, кончается оно тоже одним. Только одним. Смертью. И не важно, кто умирает – ты ли сам, обращаясь в нового не-себя, как оборачивается человеком волк-оборотень, ударившись о землю; тот ли, кого любишь – теряя, теряя, теряя свое прекрасное лицо вместе с твоей любовью… А она – она то утекает по каплям, то, будто прорвав плотину, бешеным потоком вновь устремляется на свободу, сметая на своем пути две незначительные фигурки. И это вы оба: любящий и любимый. Бывшие – ci-devants…
Документ Word 9 (примечание биографа: это о том, как умирала моя любовь. рассказано профессором со слов наблюдателей)
Рыжебородый викинг, московский бог Тор и исследователь Арктики, лучший специалист в мире по белым медведям, сидел в удобном кресле, перекинув одну ногу на другую – тоже босую, конечно, ведь по земле и даже по паркету нужно ходить босиком. Ступни его скандинавских ног поросли редкими красноватыми волосками. Белых медведей становилось все меньше, арктические льды таяли на глазах. Но московская жизнь текла своим чередом, и однажды ноябрьским вечером викинг, а на самом деле Алексеев однокурсник, пригласил мужа выпить бутылочку красного вина.