Евгения (шепотом): Что понять?

Андрей: Почему Доменико держал свою семью взаперти? Семь лет.

Евгения (раздраженно): Откуда я могу знать? (уходит)».

Настоятельная потребность искать Истину мешает контактам Андрея Горчакова с людьми, даже самыми чуткими и интеллигентными, но принимающими мир таким, каков он есть. «У меня там в шкафу пиджак три года висит. Никуда не хожу, никого не вижу», – жалуется Андрей. Парадоксальность ситуации заключается в том, что он, как никто другой, стремится сблизиться с людьми. Но объединяться можно лишь вокруг общей большой цели, а людям до этой цели никакого дела нет. Все они погружены в свои проблемы, которые Андрею кажутся несущественными.

Андрей нуждается в свободе – не только от границ и несвободы на своей родине, но и от всевозможных племенных и национальных мифов, скрывающих смысл человеческой истории. Ради свободы он готов отказаться от дорогих ему связей и жить на чужбине. Смотреть в окно, за которым стена. Но сама по себе внешняя свобода недостаточна. Люди, не желающие искать, и при свете не найдут дороги. «Свободное общество» легко превращается в общество потребления.

«Андрей: Много, так много туфель. Так много итальянских туфель… Ужасно. Кто их покупает? Зачем? (Показывает на свои туфли): Этим туфлям десять лет. Ты понимаешь? Это же совсем неважно».

Люди вовсе не желают меняться. «Довольна ли ты?» – спрашивает Андрей маленькую Анджелику. – «Чем довольна?» – «Жизнью». – «О, да!» – отвечает девочка и, подражая взрослым, забрасывает ногу на ногу. Горькая ирония звучит в рассказе Андрея:

«Один человек спасает другого из огромной, глубокой лужи. Спасает с риском для собственной жизни. И вот они лежат у края этой глубокой лужи. Тяжело дышат, устали. Наконец спасенный спрашивает: «Ты что?» – «Как что? Я тебя спас!» – “Дурак, я там живу”».

В теплой, мутной воде бассейна Св. Екатерины плавают (живут) обыватели гостиницы в Баньо Виньони:

Аквариум с кисельною водой,

Жилище рыб и спящего тритона,

Качающийся ящик тепловой…

Никто не хочет выползать за край «глубокой лужи» обывательского существования. Люди устали от навязанных им идеологий. Особенно в XX веке – веке Гитлера и Сталина. Никому не нужны Великие Инквизиторы. Нельзя повторять ошибки Доменико, так долго державшего взаперти свою семью. «Это моя кровь, как же я мог? Годами не видеть солнца, бояться дневного света. Зачем это? Зачем эта беда?» – спрашивает себя Доменико устами Андрея. Опыт безумного итальянца в сопереживании стал опытом московского писателя. Отражаясь в зеркале старого шкафа, видит Андрей лицо Доменико.

Никому нельзя навязать свой путь к Истине. И потому, что никто не обладает монополией на ее знание, и еще потому, что невозможно передать свой опыт тому, кто не способен сопереживать, а лишь принужден, силой или обманом, подчиняться. Общая цель появится лишь тогда, когда люди свободно выберут путь к единству. Увы, прав был, по-видимому, Бердяев, утверждая, что «огромная масса людей совсем не любит свободы и не ищет ее». Не зная выхода из тупика, Андрей Горчаков погружается в летаргию.

«Господь, Ты видишь, как он молится. Яви ему свое присутствие».

«Он тот, кто не заметит его».

В конце концов Андрей все же решается выполнить данное Доменико обещание и пронести горящую свечу вдоль бассейна Св. Екатерины. Поначалу это скорее дело чести, чем внутренняя потребность. Но несложная, казалось бы, операция требует полной самоотдачи. Дважды попытка пройти несколько десятков метров заканчивается неудачей – свеча гаснет. Собрав последние силы, Андрей все же доносит горящую свечу до противоположного края бассейна, заплатив за это своей жизнью. Эта часть фильма снята Тарковским скупыми средствами, в расчете на актера Олега Янковского, который, по-видимому, не понимает всей глубины замысла режиссера, как не понимает до конца значения собственного поступка герой фильма. Складывается впечатление, что Тарковский сознательно избегает катарсиса. Он как бы говорит, что сопереживания зрителя с героем в его последнюю минуту нет и… быть не может. Лишь следующие, последние кадры фильма, снятые, кстати, совсем по-иному, вызывают у зрителя чувство острой жалости к человеку, который жил не как все, а потому «на дно пошел».

1983 г.

Ошибка мастера

Одна капля плюс еще одна капля – одна большая капля, а не две маленькие. Но как мало людей считает подобным образом. «Мы переживаем сейчас очень тяжелое время, я бы сказал апокалиптическое , – говорил Андрей Тарковский. – Я очень часто бываю пессимистом. Не потому, что нет выхода из создавшегося положения, а потому что мало тех, кто ищет этот выход. Мне кажется, лишь очень немногие отдают себе отчет в том, насколько искривлен наш мир. Поэтому я удивляюсь и радуюсь всякий раз, когда встречаю людей ищущих».

Тарковский был единственным в русском кино мастером, который так самоотверженно двигался к цели, находящейся далеко за границами привычных задач киноискусства. Ощущение ужаса приближающейся катастрофы постоянно давило на режиссера, заставляло его спешить, не щадя себя, в поисках возможного выхода. Иногда он опережал время. Фильм «Жертвоприношение» был снят буквально накануне взрыва в Чернобыле. Разумеется, никто не внял пророчеству гениального художника. Вселенская трагедия сегодня людей не пугает. Потому что давно уяснили они одну простую «истину»: жизнь у человека всего одна, и кончается она у праведника и грешника одинаково – смертью. Зная же о неминуемости собственной гибели, стоит ли печалиться о гибели других – близких и, особенно, совсем не близких? Релятивизм помогает многим избегать стрессов, не впадать в депрессию. И с наслаждением вкушать сладкий сок древа жизни, не думая о том, что корни этого древа уже подрублены и оно вот-вот рухнет. Только человек, наделенный сверхчувственным восприятием, зная, что мир обречен, в самом сладком из блюд всегда ощущает горький привкус полыни. Не только легендарный Сакья-Муни, но вполне реальный Лев Толстой ломали свою жизнь из-за невозможности принять трагедию мира как должное. Несомненно, к числу таких немногих относился и Андрей Арсеньевич Тарковский.

Каковы, однако, результаты творческих поисков режиссера Тарковского? В «Андрее Рублеве» эгоизм, необузданные страсти, лицемерие, зависть, сластолюбие и властолюбие сначала кажутся герою фильма непреодолимыми. Ему кажется, что Христос всегда и повсюду будет распинаем. Рублеву больше нечего сказать людям, и он превращается в «молчальника». И все же в какой-то момент «богомазу» в начале XV века и кинорежиссеру в конце ХХ-го показалось, что есть все же сила, способная разорвать круг исторического абсурда и вывести людей в иную сферу бытия. Эта сила – безграничный творческий потенциал человека, которым он наделен свыше и который в первых кадрах фильма нам демонстрируют мужики-воздухоплаватели, а в конце – мальчишка, сумевший «по наитию» сотворить чудо-колокол.

Когда Тарковский снимал «Сталкера», у него, судя по всему, уже не было прежней веры в человека-творца. Здесь даже творческие люди, писатель и ученый, неспособны пройти в заповедную зону Гармонии. По-видимому, потому что неспособны постичь мир в единстве и пытаются разорвать его на части. При этом они теряют свою творческую потенцию и оказываются людьми бесплодными. Исторический путь человечества как бы завершается. Красивый, здоровый, разумный и талантливый человек – тот, кого воспевало Возрождение, теперь, у края пропасти, абсолютно бессилен. Грех не преодолен, следует ожидать скорой катастрофы. Но художник еще сохраняет надежду на чудо – на бессмысленную, казалось бы, одержимость первопроходца сталкера и на девочку-калеку, наделенную уже нечеловеческими способностями. Обескураженный результатами своего художественного опыта, Андрей Тарковский окончательно теряет доверие к знанию, которому он, впрочем, всегда предпочитал интуицию: «Я вообще не верю в большие возможности познания… Знание вульгарно… Знание все более и более отвлекает от главной цели, от основной мысли. Чем больше мы знаем, тем меньше мы знаем. Если, к примеру, мы углубляемся, это мешает нам видеть широко. И наоборот».