А мой на дно пошел.

Ваши дружки с войны пришли,

А мой не-е-е пришел.

* * *

Я знал, что «Ностальгия» не будет фильмом-плачем по утраченной России. Знал, потому что видел «Андрея Рублева», «Солярис», «Сталкера». И все же это фильм о родине.

«Перестань говорить по-русски!» – первые слова героя в фильме. Клише «Россия Толстого и Пушкина», «Италия Петрарки, Данте, Макиавелли» раздражают Андрея. «Я ничего не понимаю в России», – резко бросает он своей спутнице. И добавляет: «Нужно снести границы». – «Какие границы?» – «Те, что образуют государства».

Не государственными границами измеряет Тарковский понятие родина. Родина у него – это тончайший нерв, связывающий его самого (и героя «Ностальгии») с их началом здесь на земле – с матерью и женой, с детьми и детством. Русский пейзаж: лес, река, белая лошадь в тумане, деревенский дом, а в нем женщина и ее дети. Плохо Андрею – тревожатся там, в этом доме; умирает Андрей – и причитают в России. Рядом с женщиной – собака. Она появляется и там и здесь, в Италии и в России – хранительницей очага или египетской богиней смерти. А может быть, символом всей нашей земной жизни – от рождения и до конца, до выхода в иной мир и земной колыбели, общей нашей родины. Родина – одна у всех: туманы России так похожи на туманы Италии, русская женщина и итальянка сливаются в один образ, в центре Европы под «вечными» сводами старой готической церкви – русский дом.

И все же родина у каждого народа своя.

«Андрей: Что это?

Евгения: Тарковский. Стихи Арсения Тарковского.

Андрей: По-русски?

Евгения: Нет, перевод. Стихи мне нравятся.

Андрей: Выбрось сейчас же!

Евгения : Почему?

Андрей: Перевести поэзию невозможно, как и любое искусство.

Евгения: Что ж, о поэзии я, пожалуй, того же мнения. Но музыка?

Андрей (поет): «Вот кто-то с горочки спустился…»

Евгения: Что это?

Андрей: Это русская песня…»

Композитор Павел Сосновский покидает Италию, где свободно творил, и возвращается в Россию, чтобы там вновь оказаться в неволе, спиться и покончить с собой. «Зачем же он вернулся в Россию, в эту страну рабов?» – не понимает Евгения. «Мне страшно, – отвечает ей в письме из прошлого века Сосновский. – Мой страх – не фантазии, а реальность. Я бы попытался не возвращаться в Россию, но это убьет меня. Я не смогу жить не там, не смогу никогда не видеть край, где я родился, где прошло мое детство». Оказавшись в эмиграции, Тарковский как-то сказал: «Я очень люблю свою страну, совершенно не представляю, как можно долго жить вне ее».

Мы знаем, что герои Тарковского – люди с Божьей отметиной, одержимые какой-то высшей идеей. Таковы и герои «Ностальгии» – Андрей Гончаров и Доменико, городской сумасшедший, в прошлом ученый, доктор каких-то наук. Доменико одинок, жизнь пугает его, но он искренне убежден, что исправить ее – в силах человеческих. Не следует только жить лишь «pro domo sua», нельзя размениваться по мелочам и… «не надо учиться курить». Делать нужно только самое важное. Обыватели считают Доменико безумцем. Андрею же кажется, что он ближе всех к Истине. В прошлом, стараясь защитить своих близких от грехов мира, Доменико семь лет держал семью взаперти. Когда их наконец освободили из заточения, жена Доменико из благодарности целует сапоги полицейским, а ее маленький сын, поразившись огромности мира, решил, что наступил конец света. Попытка очищения от скверны ограничением свободы закончилась неудачей. Андрей Тарковский знает, что нельзя насилием заставить людей идти к Истине. Нельзя увидеть нужную дорогу, закрывшись от мира шорами. Нет Истины в монастыре, не найти ее, слепо следуя за пастырем или вождем. Путь может найти лишь человек свободный.

В церковь, как замечает герой «Ностальгии», приходят только женщины. Они все еще уповают на Божью милость – чаще всего просят материнства для себя, защиты для своих детей. За эту милость они готовы платить бесконечным терпением и бесконечной же покорностью судьбе. Вера дает им надежду. В «Ностальгии» из распахнутого на груди платья на статуе мадонны вылетает множество маленьких птиц, устремляясь в небо. Люди ищут в церкви защиту, надежду, а не Истину.

Как же все-таки смириться с жизнью среди нечистого? Как убедить людей в необходимости очищения? Безумец Доменико говорил на площади в Риме о том, что нужно вернуться к истокам, к важнейшим принципам жизни – простоте и единству с природой, на ту дорогу, с которой человечество свернуло на ложный путь. Когда такое произошло? Понять это можно, лишь восстановив память поколений – от сына к отцу, от деда к прадеду…

«Прошлое, на мой взгляд, важнее будущего, – говорил в одном из интервью Андрей Тарковский. – Гарантия будущего – наша память». Память – доказательство того, что люди существуют во времени. Но память еще и средство борьбы «со смертоносной властью времени во имя вечности», – как писал Бердяев. «Память – величайшее проявление духа вечности в нашей временной действительности. Она поддерживает историческую связь времен», – утверждал русский философ.

В древности пророков побивали камнями, потому что они смущали людей, мешали им поклоняться идолам. Сегодня никто ни во что не верит. Страстную речь Доменико о грядущей катастрофе равнодушно слушают случайные люди (у многих из них лица с печатью глупости, порока или болезни). Доменико сжигает себя, но на его мученическую смерть реагирует только оказавшийся у подножья памятника дурачок. Все это похоже на балаган, хотя над площадью висит транспарант «Non siamo matti, siamo seri!» («Мы не дурачимся, мы всерьез!»).

Поэт Андрей Горчаков пребывает в полулетаргическом состоянии. Он почти физически ощущает греховность и в силу этого конечность земной жизни. Острое чувство неповторимости всего живого не позволяет ему примириться с неизбежностью смерти. Дыхание смерти все время присутствует в «Ностальгии». Причитания в начале и в конце фильма. Белокрылый ангел, ожидающий душу оплакиваемого близкими покойника.

Ангел больничный за ширмой

Светит одеждой туманной:

– Я за больной.

– За которой?

– Я за детдомовской Анной.

Смерть Доменико. Смерть Андрея. Неприятие смерти для Андрея Горчакова (и Андрея Тарковского) означает и неприятие жизни, человеческой истории, которая в итоге оказывается историей сведения взаимных счетов, чаще всего бессмысленных и маловажных, а вовсе не путем преодоления зла.

Духовный максимализм – божья отметина и, одновременно, болезнь Андрея:

Я в детстве заболел

От голода и страха…

А все иду, а все иду, иду,

Иду себе в бреду, как под дуду

За крысоловом в реку…

А мать стоит, рукою манит, будто

Невдалеке, а подойти нельзя:

Чуть подойду – стоит в семи шагах,

Рукою манит; подойду – стоит

В семи шагах, рукою манит…

И теперь мне снится

Под яблонями белая больница…

А мать пришла, рукою поманила —

И улетела…

Эти стихи Арсения Тарковского читает в фильме Андрей Горчаков. Болезнь Андрея обрекает его на одиночество, на бесконечные разговоры с собственной памятью.

«Надоели мне ваши красоты!» – в этих словах Андрея Горчакова нежелание героя фильма воспринимать красоту чужого, расставаясь со своим, и неспособность любоваться прекрасным в момент, когда сознание всецело поглощено ощущением приближающегося апокалипсиса. Режиссеру чужды эстеты-декаденты, ищущие наслаждений во время чумы, смакующие красоту умирания, чувственными ноздрями с удовольствием впитывающие запах тления. Андрей не отворачивается совсем от красоты, но она вытесняется у него куда-то в глубину.

«Андрей (Евгении): Остановись. Ты очень красива в этом свете (пауза). Знаешь, я чувствую необходимость понять…