А ты уверен, что он все еще там живет и работает, Вазген? Лет-то сколько прошло?

Лет, говоришь, сколько прошло? Да нисколько, дорогой! Ты что у меня один такой любитель Южной Америки приходишь? Разные люди приходят, о разном просят, а Вазген всех слушает и некоторым помогает! Так что, кушай дорогой, и иди с Богом. А перед отъездом — зайди, не забудь, а то обижусь! А ребятам своим скажи, что они и их услуги Вазгену не нужны — пусть платят за еду. Еще раз уйдут, не оплатив счет, я их с лестницы спущу!

Спасибо тебе, Долухан, скажу. И за помощь спасибо — не подведу. А с меня деньги возьмешь?

А как же! Иди в зал и заплати в кассу, как положено! Шучу, дорогой! Ты сегодня мой гость — вот только кушал ты плохо. Перед отъездом зайди — накормлю. Прощай.

Трошин вышел в зал и направился к выходу. Сегодня была среда, а в пятницу ему должны были дать ответ по поездке. Он сегодня утром, как пришел, сразу написал служебный рапорт на имя начальника Иностранного Управления МГБ с просьбой в целях дальнейшего проведения дела Конрада в Аргентине направить его в служебную командировку в Уругвай, в Монтевидео. Так как до Аргентины только пересечь Ла Плата — это как раз подходило. Всех, кто попадает в Аргентину через океан ждут слишком внимательные агенты секретной службы Аргентины, оставшиеся после генерала Перона.

Мысли, которые роились в голове у Сергея нельзя было назвать патриотическими. Похоже, он решил взять себе билет в один конец, потому что такой случай выпадает только раз в жизни! Он слишком давно работал в НКВД, чтобы не знать, что ему может грозить в случае, если наверху решат, что он слишком много узнал. Примеров тому на его глазах — масса. Трошин решил поиграть в свою игру и с Конрадом (если он существует) и со своим руководством. Если все пройдет гладко и Конрад — наш, ему может быть ничего и не грозит, а если он — не наш и подтвердятся самые наихудшие предположения Сергея и он проникнет туда, куда простым смертным ход воспрещен? В любом случае, все надо решать там, на месте. С другой стороны, почему наихудшие предположения? Может быть это шанс в жизни? «По крайней мере, хоть пару месяцев отдохну от этой стервы! Вчера опять пришлось выслушивать, какая я гнида. И от кого, от этой штабной подстилки. Думает, я не знаю, каким местом она служила в Германии?» — Сергей ехал в метро до своей станции. «Ну, почему, так? Почему в какой-то нищей Бразилии все девки как на подбор: подтянутые, красивые, веселые, хоть и такие же дешевые, как наши? Вот, если этих теток с сумками выпустить на пляж Копакабана — все мужское население от ужаса пойдет и утопится по собственному желанию!» Что-то щелкнуло в голове у Сергея — он уже не мог оставаться тем, кем был еще месяц назад — Конрад перешел дорогу.

23.

Сейчас уже все не так. Мир катится к черту! Раньше за доллар можно было напиться в баре, да еще и набить морду бармену, а сейчас? Где она — хваленая американская демократия? Все, что осталось — четвертая поправка! Да она мне нужна, как коню телевизор! Дон, зачем мне четвертая поправка, если я при виде копа до сих пор капаю в штаны, а он в свою очередь пускает слюни от жадности? Что же произошло? Раньше копы были послушными и делали, что им велят. Чертова война что ли их изменила? Храбрости набрались? Раньше полицейский приходил ко мне домой, спрашивал, как мои дела, волновался за моих детей, потому что понимал — если с ними что-нибудь случиться по дороге из школы домой — его собственные жена и дети захлебнуться в его собственной блевотине. Если мой мальчик попадет в дурную компанию — копу будет плохо. Я платил офицеру не за то что он защищает закон, а за то чтобы он защищал моих детей от этого проклятого общества и его законов! А сейчас он поучает меня и моих детей. Я сам научу своего Филиппо трахать девок, играть на бирже и уважать мать. Я сам научу своего сына затягивать петлю на шее врага и размазывать его мозги по стенам, как на этих бездарных картинах модных педиков-абстракционистов. Или я что-нибудь не понимаю в живописи? Но, если я увижу, что мой мальчик нюхает кокаин или, Пресвятая Дева Мария, мои дочери держат в руках сигарету...! Я убью этого тупого недоноска-полицейского, за то что он не уследил за моими детьми! Я плачу ему пятьдесят долларов в день — это огромные деньги, Дон, ну ты же знаешь, а моя младшая дочь вчера пришла домой почти в десять часов вечера! Где она шлялась — эта маленькая дрянь? А? Но эта толстобрюхая задница, этот внебрачный сын шакала и проститутки, этот кусок дерьма заявляет мне, что не может быть нянькой для всех детей Чикаго! За что я плачу ему, Дон? За то что для него дети Маркезе все равно, что грязные банковские чеки? Или я похож на черномазого, я похож на этого пустозвона — Мартина Лютера Кинга, что моих детей можно спутать с их немытым отродьем? Президент Эйзенхауэр платит своим гражданам один доллар в час, а я плачу копам в пять раз больше, так кого они должны защищать?

Мои дочери должны научиться готовить спагетти, уважать мужа, молчать и не жаловаться на судьбу. Мои дочери должны уметь держать в руках не сигарету, а член своего мужа — вот, что должны уметь мои дочери, как все приличные итальянские жены! Ну ты же знаешь, Дон: если бы я тебя не уважал, как своего родственника, я бы не говорил с тобой так! Ты знаешь моих детей с самого рождения — где справедливость? Почему я должен плохо спать по ночам? Я работаю сутками, у моих детей есть все необходимое, жена здорова, родственники сыты — почему я должен нервничать по пустякам? У меня же давление!

Подожди, Витторио. Что ты хочешь сказать? Что ты застрелил копа только за то, что твоя дочь начала курить?

Дон, ты умный человек, но ты — глуп, как пробка, потому что итальянец только наполовину! Я не убивал никакого копа — он сам подох, как последняя скотина! Пришел домой, снял со своей толстой задницы штаны, сел в ванну, стукнулся головой и умер.

Ну, да. И сам себе поставил синяк на пол лица и передавил себе аорту...

Я же говорю — подох, как голая, жирная и тупая скотина.

Витторио! Дети всегда готовят родителям всякие неприятности. Мы никогда не поймем их, потому что мы с тобой представляем себе жизнь совсем по-другому, чем они. Ну, что ты хочешь? Они уже взрослые и перестань водить их на поводке. Скажи лучше — как Мария? Она опять ждет ребенка?

Это я жду ребенка, а она, кажется, ждет целый выводок, потому что ест с утра до ночи и уже не пройдет в гараж, даже если я открою ей ворота вместо двери! Этот проклятый доктор ничего не может сказать. Он уже, наверное, обклеивают моими чеками свой сортир, а что толку? Я спрашиваю: мальчик или девочка? А он смотрят на меня, своими круглыми и масляными глазками, как обожравшаяся крыса и отвечает: «Как мы можем Вам сказать, мистер Маркезе, кто у Вас родиться? Наука так далеко не заглядывает!» Я знаю, куда заглядывает его наука! Она заглядывает между ног моей жены каждый понедельник!

Эй! Ты хочешь сказать, что твой доктор тоже собирается стукнуться в ванне головой? Перестань, откуда ему знать — он же не Господь Бог! Все образуется. Когда срок?

Через месяц или раньше, или позже. Откуда я-то знаю? Мария ест, скулит или пилит меня. Я спрашиваю: «Как ты думаешь, когда ты родишь?» А она: «Я знаю, почему ты все время меня спрашиваешь! Я тебе надоела со своим животом! Ты к своим девкам бегаешь, потому что они плоские. Ты меня больше не любишь!» И так далее. Ну разве это жизнь, Дон? Еще и ее мать достает: «Почему у Марии красные глаза? Почему она плачет?» Откуда я знаю, почему? Потому что у нее уже помидоры вместо глаз! Вот почему! Нечего столько жрать пиццы!

Ладно тебе. Она кормит твоего будущего ребенка, что он первый у тебя, что ли?

Да раньше так не было! Она рожала, а я даже и не замечал. Видел, только что она — то вроде худая, то вроде толстая. Когда мне замечать? Столько проблем! Ты-то когда наконец женишься? Что ж ты все по шлюхам таскаешься? Не стыдно тебе? Пора и дом завести, жену подобрать — у Винченцо Терези вон дочка на выданье. Такая я тебе скажу королева! Леонардо да Винчи умер бы от зависти при виде такой красоты!