Я получал информацию, но ничего не брал, потому что каждое такое судно встречали крепкие ребята из местного управления полиции — очень похожие на сотрудников СС. Я составлял картотеку, которая впоследствии мне помогла создать широкую сеть аукционов по продаже всяких безделушек в виде произведений искусства из Петергофа и Лувра. Участники этих аукционов сами отдавали некоторые свои вещи, чтобы не погореть. (Скажите, откуда в Аргентине, в домах немецких семей так много старинных безделушек и янтаря?) Но самое главное, что я делал — я составлял списки людей, которые обосновывались в Аргентине и продолжали жить как в Германии: широко, открыто, устраивая шикарные банкеты и приемы, гуляя по неделям, выдавая своих юных фрейлейн за своих же адъютантов. Правда, было одно отличие от происходящего ранее в Германии — все стали сеньорами — все в одночасье превратились в Мигелей, Хуанов и Карлосов. И даже между собой (что значит дисциплина!) никто не называл друг друга «герр».

Когда очень долго человек чувствует себя победителем, это становиться ощущением банальным и обыденным и хочется каких-то перемен в своей жизни. Говорят, что жизнь можно улучшать до бесконечности — думаю, что это не так. Квартира, еще лучше квартира, дом, потом коттедж, потом вилла, еще больше вилла — что дальше? Дом на Капитолийском холме? Эйфелеву башню? Кремль? И человек уткнулся в стенку — это финал собственного благополучия. Тогда некоторые начинают заниматься благотворительностью. У людей это называется: вспомнить о Боге. Ха! Люди делятся деньгами вовсе не потому, что они вспомнили о Боге и не потому, что их заела совесть: сколько несчастных вокруг. Да плевать они хотели на несчастных. Их никто не любит. На самом же деле все очень просто: люди привыкли тратить деньги, привыкли все покупать. А когда настало время, что покупать нечего, потому что все есть, люди начинают тратить деньги на нищих. Они не покупают себе память в веках: никто о них не будет помнить. Ни один, поднявшийся за счет пожертвований, человек никогда не станет вспоминать, кто ему помог, потому что это стыдно — никто не хочет вспоминать, что не сам встал с колен! Просто люди привыкли тратить и занимаются благотворительностью из собственной привычки ежедневно тратить деньги. На одном приеме я сам слышал разговор двух уважаемых господ, которые мерялись величиной суммы взносов в благотворительные фонды, как если бы речь шла о яхтах: у кого яхта дороже. Им нравится выкинуть значительную сумму и при этом не пострадать финансово.

Но когда все хорошо — людям становится плохо, потому что скучно. Наиболее приличные уезжают в деревню и там проводят свои дни в покое и блаженстве: перестают ездить на шикарных авто (в деревне это просто не удобно), отпускают на волю девок, оплатив потерю их невинности (если она и была) сполна, и выращивают капусту. Но таких мало — большая часть сходит с ума от наркотиков и алкоголя, изводя свою физиологию до истощения всякими новомодными препаратами в целях поднятия женских тяжестей в виде грудей и задниц. Они не доживают до старости — они ее и не хотят, а ведь только в старости покой! Когда тебя уже не волнуют ни политика, ни курсы валют, ни бляди с подиума, ни костюмы от модных портных. Тебя волнует восход (как он красив!) и заход, который всегда может стать последним и поэтому кажется самым прекрасным в жизни. И я хочу такой старости, когда все оставят меня в покое, когда дети вырастут и уйдут в свои дома, которые я постараюсь им помочь купить, если только у меня будут дети. Когда девки перестанут меня волновать и мне не захочется больше платить за их сомнительные услуги, шмотки, обеды, духи и косметику, которой становится все больше на их потасканных лицах. Когда я перестану все время чего-то хотеть и начну обладать тем, что есть вокруг меня: воздухом, водой, солнцем, дождем и травой. Когда правительства и шпионы станут только буковками на газете, которой я буду подтирать свое дерьмо — я стану самым счастливым человеком. Но до этого надо постараться дожить.

...Прибывающие бывшие господа фашисты уже не хотят быть господами. Они хотят быть жертвами и это затягивает! Жертва и жертвенность для них стали синонимами. Они хотят чувствовать себя жертвами на алтаре истории, а в крови у них только помыслы о всеобщем счастье, постигшем человечестве после ухода недоразумения по имени Гитлер. Им кажется, что если они выжили, значит они оказались правы, когда бросили своего фюрера на растерзание и способствовали всеобщей победе над неудавшимся художником. Им нравиться, когда им напоминают о том, кем они были и кем они стали: благополучные, выжившие и сытые — они хотят, чтобы их мучили воспоминаниями. Это своего рода — мазохизм. Чувствуете, как смешно звучит: «Сеньор оберштурмфюрер!» А им не смешно — им приятно, когда (конечно, если не паскуда-журналист) кто-то вспоминает об их заслугах. Они цитируют наизусть Гете и Шиллера, книги которых сжигали на кострах. Они искренне верят в то, что кому-нибудь надо было бы очистить землю от евреев и высшей несправедливостью считают возникновение государства Израиль. Пусть проиграли, пусть побеждены, пусть в изгнании, но — Израиль?!

А я им и не возражал. Не нравится Израиль — пожалуйста, мне все равно — мне там не жить — там арабы близко, а они меня раздражают тем, что им можно иметь сорок жен, а мне только сорок любовниц (жены обходятся дешевле), а это — обидно! К сорок пятому году у меня уже была такая картотека на фрицев, что будущие дивиденды меня вполне устраивали. Тем более, что бизнес с приездом немцев на их новую родину, стал еще более успешным: статьи расходов резко сократились, а доходные статьи стали расти не по дням, а по часам. Дело в том, что за информацию я уже не платил — они сами совершенно бесплатно друг про друга такое рассказывали, чтобы представить своих соплеменников совершенными нацистскими демонами, что я только диву давался. Например: прихожу в дом на авенида де-Майо к сеньору Хуану Марии Эстебану (бывшему фон Мейеру) и предлагаю ему несколько историй из его недавней прошлой службы в пражском гестапо. Все красиво оформлено, с фотографиями повешенных, личными подписями и приказами, а также копией решения военного трибунала о его розыске. Сеньор Эстебан пугается, а я, чтобы завтра проснуться здоровым, заверяю его, что некие бывшие единомышленники хотят его смерти. Я отдаю ему все эти документы, но вижу как работают его мозги: он отходит от первого испуга и перестает видеть во мне шантажиста. Он лихорадочно пытается понять: кто из его знакомых хочет создать ему проблемы. Он рассказывает многое из того, чего нет в моих досье на этих людей. Он топит своих, а я ухожу его другом, который не хочет ему зла. Я не боюсь, что он расскажет им про меня — он уже слишком много рассказал мне о них. Лично мне эти люди не нужны — я не вершу правосудие и меньше всего похож на судью. Но они нужны английской и американской разведкам, а мне нужны их безделушки, которые я выставлю на аукцион. Вернее, это они сами в счет взноса в благотворительный фонд, выставят их на мой аукцион. А я на эти деньги куплю очередную партию товара, выручку от которой вложу в предвыборную кампанию какого-нибудь парламентария, ну, скажем, в той же Австрии (то есть, куплю себе немного политики), проверну пару серьезных операций, а потом продам все это по сходной цене какой-нибудь разведке. Все ведь в жизни зависит от обстоятельств этой самой жизни!

Все мои мысли по поводу скорого моего визита в Аргентину сейчас, в пятьдесят пятом году, связаны не только с тем, что Моник наконец-то выдала обещанную информацию по «коллекционеру», у которого есть, вывезенные из Голландии, эскизы Рембрандта к «Ночному дозору». Я собираюсь посетить бывшие владения еще и потому что хочу пообщаться кое с кем по поводу проблем в Германии. Активность русских как-то спала и надо подкинуть им работы, а то они там, на Лубянке, совсем заснули после ухода Берии. Я ведь уезжая из Аргентины в пятидесятом (когда понял, что всему когда-нибудь приходит конец) в Нидерланды, купил пару гостиниц в самом центре Буэнос-Айреса на дорогой пешеходной улице Флорида через подставную фирму в Швейцарии, так что это вроде инспекции — как там мои гостиницы? Мне надо разбудить КГБ и заставить нервничать их нового резидента в Буэнос-Айресе.