А затем его свист в воротах, отрывистый резкий свист сутенера (словно свистят в отверстие ключа), когда ей надлежало заговорить с человеком, который казался ему подходящим клиентом. И как он внезапно вырос перед ней и влепил ей пощечину, когда она с тем не заговорила. И как он опять ее избил, когда она заговорила, но безуспешно. И как она сделала слабую попытку бежать, а он поймал ее и особым, популярным в мире подонков приемом чуть не сломал ей руку…

И как она все же с кем-то договорилась и повела его наверх, и как девушки, выглядывая из дверей, делали ей поощрительные, подбадривающие знаки. И как мерзок и ужасен мир, и как все, все оказалось ложью, что ей говорили насчет опрятности и чистоты.

И как ей тут же пришлось опять идти на угол…

И как у нее вечером вышел спор с другой девушкой, претендовавшей на этот угол, и как Эйген избил ту девушку… И как равнодушно пробегали люди мимо, и жизнь текла по-прежнему, как будто ничего не случилось…

И как та девушка вернулась с каким-то субъектом, — к тому времени уже стемнело, — и как Эйген с ним сцепился. А Эва медленно, медленно обошла вокруг угла…

Но едва она свернула в другую улицу, как пустилась бежать, и бежала все дальше и дальше, углубляясь в центральные кварталы города. Она торопилась, она боялась, как бы он ее не догнал. Она шла все вперед в своем кричащем великолепии, мимо сотни шуцманов и десятка агентов полиции нравов, но никто ее не замечал, так как у нее была определенная цель…

Наконец она вошла в темный Тиргартен и прежде всего бросила под куст свое боа из перышек и шляпу с пером. Сразу почувствовав облегчение, направилась дальше, пробежала всю Вендлерштрассе и вышла на набережную Королевы Августы. Здесь было тихо, здесь она была у цели.

Эва присела на мокрую скамью под оголенным каштаном. Вот что делает популярная песенка, модный боевик! Эве было рукой подать до Шпрее, река протекала всего в пяти минутах быстрого ходу от Лангештрассе. Но всю вторую половину этого дня у нее звенело в ушах: «По Ландвер-каналу утопленник плывет…»

В словах этих не было ничего пугающего, они звучали так привычно, словно не означали ничего страшного: по Ландвер-каналу утопленник плывет… Это бывало сотни раз, об этом пелось в песне, над этим смеялись. Ничего страшного — и даже не нужно большого мужества…

Вот почему она сюда бежала, это и есть Ландвер-канал… О нем-то и поется в песне…

Она сидит, сидит очень долго. Наконец встает, но даже встать ей трудно. Что-то в ней противится теперь, когда наконец она у цели. И это сопротивление все растет по мере того, как она спускается в темный колодец, на дне которого так жутко плещет вода, словно в ней плавают крысы. Ах, не все ли равно, пускай там плавают крысы, ведь мертвой все равно. Но она спускается все медленнее; однако, как медленно ни спускайся, вот она, последняя ступенька.

Эва стоит на маленькой каменной площадке, вода поднялась высоко, она почти у самых ее ног. Эва наклоняется вперед. Но нет, воды она не видит, только отражение световых бликов, отбрасываемых фонарями на мосту. А теперь упасть вниз, думает она.

Но она не падает вниз. С внезапным страхом отшатывается она от того темного, что зловеще журчит внизу. И долго стоит и ждет, но ничего не происходит.

Иногда по мосту пробегают люди, но никто ее не видит, никто не кричит: «Остановитесь! На помощь! Она хочет утопиться!» А этот возглас, может быть, придал бы ей силы для прыжка, которого она так боится. Прыгнуть — в надежде, что ее спасут.

Но едва она после долгих колебаний осторожно опускает носок в воду, едва ледяная влага просачивается ей в ботинок, как все решается само собой: она не прыгнет.

Медленно поднимается она по ступенькам наверх. Медленно отправляется в путь — неведомо куда. Сюда она шла быстро, чуть ли не радостно. Она уходила из жизни, все тяжелое было с нее снято.

Теперь с этой мечтою покончено. Теперь она ступает тяжело, все к ней вернулось, жизнь продолжается. Ничто для нее не прекратилось. Долго идет она через темный Тиргартен, через темный город. И только когда близится утро, отваживается ступить в знакомые места. Он сейчас спит. Наконец она крадется наверх к Гертруд Гудде. О Гудде он ничего не знает. Может быть, здесь найдет она мирное пристанище.

Здесь она его найдет.

В то время как Гертруд Гудде утешала Эву, раздевала окоченевшую беглянку и укладывала в свою еще поостывшую постель, в то время, как отчаяние, владевшее Эвой, изливалось в неудержимых рыданиях, постепенно стихавших и уступивших место рассказу о пережитых горестях, — в то время, как обе женщины принялись обсуждать, как устроить совместную жизнь, — выписаться, прописаться, перевезти вещи, уладить все с продовольственными карточками и найти работу, — в это самое время унтер-офицер Отто Хакендаль лежал в воронке, вырытой снарядом на ничейной земле между немецкими и французскими позициями, и уже с рассвета нетерпеливо ждал, чтобы наступил вечер. Воронка находилась чуть ли не рядом с французами — метрах в тридцати. К счастью, она была так глубока, что сверху не просматривалась. Немецкие окопы лежали гораздо дальше — метрах в ста двадцати, и это крайне беспокоило Отто Хакендаля, так как нужно было возвращаться к своим, а до наступления темноты об этом нечего было и думать.

Единственным утешением, если это можно считать утешением, было то, что Отто Хакендаль лежал в воронке не один. На самом ее дне растянулся его товарищ по несчастью — лейтенант фон Рамин. Правда, Отто видел лейтенанта впервые, они познакомились только здесь, в воронке. Лейтенант был из дежурной роты, участвовавшей во вчерашней вылазке. Атака была отбита, лейтенант и Отто, чтобы не попасть в плен, вынуждены были укрыться в воронке от снаряда. Но тут французы открыли ураганный огонь, и ни о каком возвращении к своим не могло быть и речи. А затем настало утро…

Утро было морозное. Небо, обложенное серыми тучами, низко нависло над головой. Слава богу, думал Отто Хакендаль, по крайней мере, день нелетный.

Он лежал и глядел в небо — единственное, что он мог видеть, кроме самой воронки. Выглянуть наружу было опасно — с обеих сторон постреливали. Время от времени из французских окопов доносились слова команды. Как-то послышался даже смех. «Хорошо им смеяться, — думал закоченевший Отто. — Я чертовски замерз. До вечера окончательно превращусь в ледышку».

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он стал следить за возобновившейся утром канонадой. Тяжелая — артиллерия понемногу раскачивалась — вдали ухнуло. «Это наши мортиры», — подумал Отто. Потом снова заговорили полевые орудия, но огонь был направлен куда-то в сторону. «Хорошо бы наши сегодня не слишком беспокоили французов. Ну и в мышеловку же мы угодили с лейтенантом!..»

Он посмотрел на лейтенанта. Тот лежал на дне воронки, свернувшись клубком, и перечитывал старые письма. Почувствовав взгляд Отто, он поднял голову и спросил:

— О чем задумались, унтер-офицер?

У лейтенанта было открытое лицо и ясный взгляд. Да и то, как он заговорил, понравилось Отто.

— Я думаю, господин лейтенант, хорошо бы у наших соседей французов выдался нынче денек поспокойней.

— Сегодня здесь вряд ли что будет, — сказал лейтенант. — И тем и другим досталось ночью. — Он внимательно вгляделся в унтер-офицера и спросил с неожиданной живостью: — Скажите, вы тоже чертовски мерзнете?

— Не говорите! Сапоги совсем прохудились, я уже месяц не знаю, что такое сухие ноги.

— У меня ноги тоже закоченели, хоть сапоги и целы. А есть у вас чем подкрепиться, унтер-офицер?

— Так точно, господин лейтенант! У меня еще добрых пол фляги вишневой наливки. Но я решил с этим не торопиться. До вечера нам отсюда не выбраться. Будет еще время выпить для бодрости.

— До вечера! Да вы вспомните, какие светлые стоят ночи! Месяц светит во все лопатки. А сигнальные ракеты! Это еще бабушка надвое сказала, выберемся ли мы сегодня.

— Да вот похоже, снег пойдет, — с надеждой сказал Отто.