— Никогда б я не подумал, что мне придется сказать такое. Но я, не кривя душой, говорю тебе, детка, даже порядочный человек может попасть в тюрьму. Даже у порядочного человека может быть минутка слабости. С каждым может стрястись беда. Этот поганец, — показал он пальцем, — это и есть твоя беда! Ты можешь снова стать порядочной, Эвхен!

Она не спускала глаз с его губ.

— А потом, отец, когда все будет позади — и тюрьма и остальное, — что потом?

— Потом ты вернешься к нам, Эвхен! — воскликнул он. — Ты и не знаешь, как мы стосковались по тебе! Ведь это же не наша Эва — та, что жмется по углам и боится слово сказать, — а как хорошо ты, бывало, поешь! Будь спокойна, дочка, все у нас будет, как было когда-то!

— Никогда! — сказала она и тряхнула головой. — Слишком поздно! Слишком я в этом увязла…

— Ну что ты заладила — поздно да поздно, Эвхен? Тебе всего двадцать лет…

— А тем более к вам вернуться! Ведь я тебя знаю, отец, ты не способен по-настоящему забыть и простить. Ты так и будешь на меня коситься, даже и через двадцать лет!

— Это ты зря говоришь, Эвхен, я ведь и Эриху все забыл и простил…

— Вот видишь, отец! Ты сразу же вспомнил Эриха. Ты подумал: сын — вор, почему бы и дочери не быть воровкой? Ничего ты не можешь забыть!

— Чепуху ты городишь, Эва! — воскликнул Хакендаль. — Плохо же ты меня знаешь! Разве я сейчас с тобой не по-хорошему говорил? Разве я упрекнул тебя хоть словом?

— Вот видишь! И этим ты козыряешь передо мной. Нет, отец, да и что бы я стала у вас делать? Слоняться по квартире, убирать постели да готовить обед? Нет уж, хватит! Что с возу упало, то пропало! Все это была одна липа!

— Опомнись, Эвхен! Что может быть лучше честной работы?

— А разве я не с твоей честной работы стала такой? Думаешь, Эйгену было бы легко прибрать меня к рукам, если б я уже у вас не стала такой? Честная работа — да, и долг, и послушание, и аккуратность, но ведь все это был обман, отец!

— Нет, нет, девушка! Не говори этого! Я честно работал…

— И что же она дала тебе, твоя честная работа? Ты сидишь на козлах, как и двадцать лет назад, только что лошадь твоя двадцать лет назад не была такой развалиной. А что станет с тобой дальше, этого ты тоже не знаешь. Жизнь еще не вся прожита…

— Верно, Эвхен, жизнь еще не вся прожита, это ты права. Что моя родная дочь когда-нибудь скажет мне в лицо, будто жить с котом в бардаке ей приятнее, чем с отцом и матерью, — такое мне и в голову не приходило.

Хакендаль поднялся, он уже давно поднялся и стоял перед ней. Он снова перекинул попону через руку и аккуратно ее разгладил.

— Но, Эвхен, этого ты тоже не можешь требовать, чтоб я у твоего кота заместо папаши был — вроде папаши с левой стороны. А потому перебирайся-ка лучше к нему. Забирай свои манатки и айда! — И невольно срываясь на крик: — Чтобы у меня твоего духу не было!

Он гневно глянул на сжавшуюся от испуга дочь, шагнул к двери, отпер ее и снова обернулся.

Поганец стоял почти рядом, рукой достать, но поганец был уже ему глубоко безразличен.

— Хорошо бы ты никогда не пожалела об этой минуте, Эвхен, — сказал он, тряхнул головой и ушел.

Едва за отцом захлопнулась дверь, Эйген, разумеется, раскрыл рот. Отец правильно угадал его натуру: жесток со слабыми и раболепно труслив, коварно труслив перед сильными. Эва именно этого и ждала, и все же ее больно резнуло, когда Эйген буквально под хлопание двери сказал:.

— Чего это твой старик вообразил! Чтобы съехаться, надо, чтобы спелись двое: тот, кто въезжает и к кому въезжают.

Они промолчала.

— Ты! — крикнул он с угрозой. — Не слыхала, что я сказал?

— Слыхала!

— Так отвечай же! Думаешь, я из тех, к кому въезжают?

— Это отец так думает.

— Вот как? Отец думает? А отец твой вправе мне приказывать? Отвечай!

Он схватил ее за плечи и стал трясти.

— Эйген! — взмолилась она. — Ну какой ты, право! Я же не виновата, что отец так сказал. Я ему все как есть объяснила, что никогда к нему не вернусь!.

— А сама ты чего хочешь? — крикнул он в ярости. — Ко мне хочешь?

— Я хочу того, чего ты хочешь, Эйген! …..

— Говоришь, объяснила ему? — И он снова тряхнул ее изо всех сил. — А почему ты не объяснила хотя бы словом, что никакой я не твой кот? Это ты ему объяснила? А?

— Нет, Эйген!

— Только про себя болтала, что у тебя болит. А ну, скажи, был я твоим котом?.

— Нет, Эйген?

— Почему же ты ему так не сказала? Молчание.

Он опять трясет ее:

— Тебя спрашивают! Отвечай!

— Сама не знаю, Эйген!..

— Тебе, может, хочется, чтоб я заделался твоим котом?..

— Нет! О нет!

— Ты сказала, что хочешь того же, чего хочу я. Так вот я хочу, чтоб ты для меня на панель ходила, поняла?

— Нет, Эйген, — взмолилась она. — Не требуй этого. Все, что хочешь, но этого не требуй…

— Ты хочешь того же, чего хочу я? И не делаешь того, что хочу я. На черта же ты мне нужна! Когда мы познакомились, я думал бог весть что с тобой сотворить. А ты оказалась ни на что не годной, обыкновенной трусливой купеческой дочкой! Мещанка была, мещанкой и осталась!

Он смотрел на нее с ненавистью.

— Вот здесь он сидел, старый хрыч, — завелся он снова. — Наглая скотина! Переезжай, говорит, к нему. Об этом и думать забудь! Я тебя устрою на квартиру, но только не у себя. Вечно видеть перед собой твою заплаканную рожу? И думать забудь! Здесь много таких, кто пускает к себе вашего брата. Фрау Паули!

— Я на это не пойду, Эйген! Делай со мной, что хочешь. Я на это не пойду!

— Ах, боже ты мой, господин Баст! — затараторила фрау Паули. — Что это вы сегодня раскричались? Ведь парадная комната рядом, что подумают обо мне люди? Уж от вас я этого не ожидала, господин Баст! Ведь вы же порядочный мужчина! Это не извозчик ли такого натворил?

— Извозчик? Это был ее папаша! И представьте, фрау Паули, она как в рот воды набрала, когда старый хрыч вздумал ругать меня котом!

— Ай-ай, как нехорошо, фролин, ведь вы же знаете, господин Баст порядочный мужчина и настоящий кавалер.

— Она знает? Ничего она не знает! — бросил Эйген Баст с презрением. — Стоит, как мокрая курица, и слово сказать боится! Но теперь она узнает, кто я! Что ей нравится, то и получит — а я плевать хотел. У Пирцлауши есть свободные комнаты?

— Погодите, господин Баст! Дайте подумать: у нее сейчас фролины Коко и Мими — та, что с рюшами, и эта Лемке, а в одной комнате вроде бы никого. Но, господин Баст, вы же знаете, Пирцлау такая дотошная, требует, чтобы девушки были зарегистрированы честь честью, чтобы у каждой был билет, — и еженедельно к дядюшке доктору…

— Ну и что же? Что из этого, фрау Паули? Вы думаете, Эва против? Эва все сделает, как миленькая, у Пирцлауши не будет с ней никаких хлопот, верно, Эвхен?

— Я этого не сделаю, Эйген! Лучше в воду головой!

— Ах, грех какой, фролин, ну что вы говорите?.. — всполошилась фрау Паули.

Но Эйген уже схватил хозяйку за плечи.

— Ступайте, фрау Паули! — приказал он, выталкивая ее за порог. — Мы с Эвой потолкуем вдвоем — насчет в воду головой и прочего. Да нет же, никакого скандала не будет, все обойдется по-хорошему, я ведь не из таких, я девушек не бью, верно, Эвхен?

Он вытолкал фрау Паули за дверь, и они остались вдвоем. Нет, скандала и правда не было — разве что немного бабьей истерики и бабьих слез, но в таком доме это за скандал не считают. А кроме того, никаких подозрительных звуков слышно не было — как есть ничего!

Эве казалось, что она все глубже и глубже погружается в мучительный сон, от которого надо очнуться, но никак не очнешься, а сон становится все мрачнее, все безысходнее. Дорога через улицу, переговоры с фрау Пирцлау, другие девушки, для которых ее появление было веселой шуткой, немало их позабавившей, и которые, смеясь, стали прихорашивать Эву.

А потом ожидание на углу Ланге- и Андреасштрассе. Мучительное ожидание с неотступной мыслью, что он глаз с нее не сводит. Пошел снег, мокрый, липкий снег, мужчины бежали по своим делам. Все торопились, все бежали мимо, никто не оглядывался на нелепо наряженную девушку в зеленом боа из перышек и в огромной шляпе со страусовым пером…