– Ни одна тебе не по нраву?
– Агата затащила на дискотеку, а после сказала – едем ко мне, родителей нет. Понял, не хочет ночь упустить, пока дом пуст. В такси обнялись, все доступно. Я так не могу, мам.
– Не путаешь ли любовь и коварство? Это совсем естественно, сексуальное возбуждение у нее. У тебя?
– Еще как. А у тебя?
– Мать об этом не спрашивают. Тебя мальчики прельщают?
– Ну, ты в отпаде, ма. Мне нравится телеведущая Хайди Вагнер. Может быть я люблю ее? Напишу ей на ТВ.
– У взрослых женщин иногда бывают мужья.
– И что же? Поверь, я другой человек, гений. Ты это чувствуешь. Не презираю никого, да скучно. Только с тобой я говорю интуитивно, на ступень впереди очевидного. В школе твердят обыденное, заранее ясное. Скука.
– Не стало бы темно, с давним ужасом думала Нина.
Семнадцать лет назад Нина Гольдштейн села в поезд. Пока вагон не тронулся, мужчина в темно-коричневом легком, нездешнем и ловком свитере, стоя в коридоре, поглядывал. Не избалованной вниманием Нине нравились высокие, хорошо одетые, ловкие мужчины. Средних лет. Этого же делали смешным очень редкие волосы, за неимением лучшего заложенные поперек головы. Носил бы честную лысину. Лысый поглядывал. Натянула юбку ниже. И то смотреть, колени не первой свежести. Мужчина улыбнулся. Ходок, наверно. Брюки надо было надеть. Прошла и независимо закурила в тамбуре. Нашла билет: поезд номер… вагон номер…
– Чей билет в тамбуре? – Федоров взял билет и скрылся в соседнем купе.
– Козел, даже спасибо не сказал.
Федоров (так всегда его называла) пришел и помог. Соседями Нины оказались трое чеченцев. Вошли с пластиковыми магазинными кошелями. Угадывался нехитрый скарб – полотенце, белый батон, смена белья. Заросшие черной и, верно, очень жесткой щетиной. До желтизны усталые. Словно бегут куда-то. Разлили водку, отказаться нельзя. Федоров спросил о Кавказе.
– Хорошо. Буденновск брали, Грозный вернем. Русские не хотят умирать. Оружие продают, трупами торгуют. Федоров в лице изменился. Старший из чеченцев говорил строго.
– Потом на Москву пойдем. У нас на знамени – волк на горе. Воет на вершине. – На Луну тоскливый волчий вой – ответил себе Федоров. Вслух не скажешь.
– Немец воевать с нами не будет – продолжал старик. – Откупится. Англия там недалеко.
– Между береговой Европой и Англией море – предупредил Федоров.
– Нашу водку пьешь и обманываешь, нет там моря.
Ночью чеченцы вышли на темной станции. Такой темной, что перед отходом поезда звонил колокол и звуки плыли над темным за окном лесом.
Они остались в купе вдвоем. Федоров демонстративно не затворил дверь. Ночью она шумно открывалась по ходу поезда. Утром Нина почувствовала, ее будят и целуют ладонь. В такси она тоскливо выкрикнула свой адрес на Таганке, Федоров перебил – Ленинский проспект, двадцать. В прихожую проник размытый свет застекленной кухонной двери. Федоров неизбежно, как судьба, снял с нее дубленку. Розовые женские тапочки фривольно расположились под вешалкой. Розовый дешевый свет ее уколол.
Потянулись, напрягая, ни к чему не обязывающие встречи, скороговорки в случайных комнатах. С чужими фотографиями под стеклом. Иногда Федоров договаривался с очередным приятелем при Нине. Сидела, ожидая койки, умирая от стыда. Федоров не мог задерживаться с ней более двух часов.
И только днем. В гостиницу пошли под Новый год. Федоров осторожно намекнул о подарке: снял номер на сутки. Ушли через три часа – бешеные деньги за койко – час. Холодный секс внутри Садового кольца.
Они лежали в чьей – то постели на Чкаловской. За закрытым и заклеенным окном ревела магистраль. Грохотали грузовики, выла некормленой львицей «Скорая помощь». Чем выше этаж, тем шумней московская квартира. Был день, Федоров спал. Нина увидела… красное пятно, с гречишное семя, желтое по краям. В провинциальном пединституте юношам давали военное дело, студенткам первую медпомощь и основы гигиены. Нина вспомнила цветной плакат. Надо увериться. С омерзением взяла в руку. Семечко – зернышко твердое и глубокое. Называется твердый шанкр, вестник возможного сифилиса.
Федоров жалко улыбался и говорил, говорил, исчез. В ней поселился ужас. Нина беременна на третьем месяце и хочет родить. От сифилитика и сама больна? Несчастный малыш. Она бросилась в венерический диспансер. Пол цементный, на стене тот же плакат, и десяток молчаливых женщин. Врач, усталый мужчина, вышел в коридор. Женщины его окружили. Врач раздавал награды по анализам: Петрова – педикулез. Максимова – подновила триппер. Михайлова – герпес. Нину завел в кабинет, редкий в наше время диагноз. Врач общителен, даже весел, наивно внимателен. Беды ее не касался. Нина не живет в вакууме. Ждут подруги, приятели студенческих лет. Не расскажешь о своем позоре. Только этому утомленному человеку. В тишине венерологического кабинета, окна зарешечены. Выслушал и приступил к делу доброжелательно.
– Назовите партнера. Хотя бы адрес и возраст, мы сами разыщем. И вспомните всех мужчин за год.
– Я не блядь.
– Бляди клиентов помнят. «С кучерявеньким была. Мордастый пришел». Тон его менялся на приказной.
– Нет разносчика – нет лечения. Подумайте о его детях, их надо лечить. – Сердце Нины дрогнуло, видела однажды его трехлетнего сына.
– Одумаетесь – приходите.
Не выдала Федорова из ненависти к себе и к нему, до кипения в крови. К чести постсоветской венерологии, она скоро получила пригласительную открытку в ветдиспансер. С диагнозом «мягкий шанкр (?)«. Тоже венерическое, но менее страшно. Обыденно, бытово, заболела – залечилась. Но томилась под вопросительным знаком диагноза. Под ним Степа родился. Шестнадцать лет жила в оцепенелом ужасе Степиного рецидива.
Легкие связи ведут к тяжелым последствиям. И поэтому Нина много лет не знала мужчин.
Учитель Франц Рорбах записал в дневнике: «Покой унесло ветром. Я часто навещаю Степу в клинике. Он озабочен идеей, всем людям вшить в одежду металлическую ленту. Продавать только такую одежду. Со спутника будет виден каждый, не потеряется, не скроется. Захотел отключиться – снял пиджак. Здраво – абсурдное мышление. Логика сумасшедшего блестяще описана в рассказе Эдгара По «Бес противоречия».
Сегодня дал простой тест, объединить в группы сходные предметы: одежду к одежде, посуду к посуде, школьные принадлежности. Он выбрал ботинки и карандаш.
– Они оставляют след.
Есть что-то от следа металлической ленты. Отдаленно. Пациент роняет слюну, следствие атрофии мышц губ. Я надеялся на дебильность, в умеренной стадии. Хуже. Похоже на шизофрению. Бедный мальчик.
Мой долг гуманиста, немца: оберегать и спасти Нину».
Франц Рорбах беседовал с Ниной в кафе «Зонг». Старый житель Мюльбаха, он «знает места». Столик накрыли в саду. Нина затравлено молчала. Франц вложил ее маленькую руку в свою ладонь. Искра пробежала между ними и заставила вздрогнуть, словно они уже любовники и в постели. Нина ушла.
Статья Степы вышла в респектабельном журнале «Орион». Степан пригласил читателей в шестнадцатый век. В 1514 году самый значимый немецкий художник Альбрехт Дюрер сделал «Автопортрет обнаженным». Кружок на животе зарисован желтой краской. Написал: «Дюрер больной. Там, где желтое пятно и куда указывает мой палец, там у меня болит». Увядающее мужское тело, взгляд болезненный. В том же году Дюрер создал загадочную гравюру «Меланхолия». В центре Крылатая женщина. На голове ее венок из лютиков и озерных трав. Степан нашел объяснение, в средние века такой венок надевали против душевной смуты и меланхолии. На первом плане гвозди и щипцы, раскаленный тигель. Искусствоведы видят в них символы мук адовых. Для Степы истина проста, это орудия златокузнецов: самого Дюрера и его отца. Разгадка Женщины в статье Степана: измученная крылатая душа гения.
Гамбургская «Цайт» поместила статью о шестнадцатилетнем русском. Репортер добыл его библиотечный каталог. За год Степа прочел все дневники, альбомы и трактаты Альбрехта Дюрера. Центнер страниц на трудном старонемецком. Директор Макс – Вебер гимназии об этом не знал. Репортер полагал встретиться со Степаном. Франц Рорбах сослался на сердечную болезнь юноши.