— Да нет же, мы живем у почтмейстерши в Понтрезине, ты же знаешь. Снимаем две меблированные комнатушки. Просто Ксана предполагала, что, вернувшись в Энгадин, мы еще самую малость потанцуем.

Дед, разливавший вино, на секунду остановился, поставил на стол пузатую бутылочку и медленно подвинулся ко мне.

— Т-т-танцевать, — зашипел, зашептал он, словно собираясь вести строго секретный разговор. — Роксана хотела танцевать? Стало быть, она и в самом деле ничего не знает?..

Машинально я схватил бутылку, налил себе полную рюмку и быстро опрокинул ее, даже не пригласив выпить хозяина замка.

— …Об аресте Джаксы? Ничего. Я же говорил тебе, я не стал показывать телеграмму из Югославии. До тех пор пока существует, должна существовать великая надежда, пока мы надеемся, что Гюль-Бабу быстро отпустят на свободу… Ведь правда? Ведь правда, дед?

Куят опять откинулся назад. Судя по движениям его усов, усов «древнего прусса», он что-то жевал, хотя еще не притронулся к еде. А потом вдруг спросил со зловещим спокойствием:

— Скажи-ка, милый мой мальчик, почему ты считаешь, что эта надежда должна существовать?

Я вскочил.

— Да потому что эти мерзавцы не осмелятся сгноить в тюрьме человека, который заставил… сме-яться… полмира…

Старый Кавалер тропиков протянул ко мне свои большие руки в слоновьих складках.

— Пожалуйста, пожалуйста, Требла, перестань волноваться, это бесполезно… Сядь. Подкрепись немного. Хочу тебе разъяснить, что я предпринял за последние дни в связи с этим ужасающим делом.

Я перевел дух.

— Поэтому ты, как видно, и вызвал меня сюда?

— Что?

— Для того чтобы разъяснить.

— Н-не только для этого. Мы должны ждать… Ждать и потягивать это белое винцо. А теперь перекуси.

Он торопливо налил себе вина, и его жест впервые напомнил мне де Колану. В ту секунду, когда я брал у деда бутылку, скрытая дрожь его руки, подобно электрическому разряду, передалась моей руке (да, кардиограмматик из Кура не зря требовал от Куята воздержания). Я скороговоркой сказал:

— Прогну прощения за то, что я, как законченный невежа, налил только себе и…

— Твое здоровье, камрад Австрияк, — прервал меня Куят, — «всех французов мы по пузу». — Дед говорил с преувеличенно раскатистым «р», резко дергаясь верхней частью туловища словно марионетка. Когда-то он, видимо, подслушал эти интонации и подсмотрел эти движения у двоюродных братьев Кирасировой доченьки. И снова во мне пробудилось воспоминание о Гауденце де Колане, о той сцене, когда он производил меня в своего фукса.

Над нашими головами вдруг раздался непонятный шум, на который мой хозяин не обратил внимания. Но скоро опять что-то взревело, до нас донесся треск и режущие слух звуки, но их живо убрали, после чего полилось грациозное модерато Жака Оффенбаха — баркарола из «Сказок Гофмана».

— Что, собственно, происходит там наверху? — спросил я, показав на потолок рюмкой, опять, наполненной доверху.

— Там наверху происходит мой Сабо.

— Кто это Сабо?

— Венгерский еврей. Гений-самоучка, радиолюбитель. Соорудил над моим «орлиным гнездом» некую «опытную станцию». Понятно, на мои деньги. И опять же архиподпольно. В нашу преступную эпоху волей-неволей становишься мошенником.

По словам деда, Шандор Сабо усердно работал над своим изобретением — портативным тайным радиопередатчиком, с помощью которого намеревался включаться в радиопередачи гитлеровцев, в их оргии словоблудия. И не просто создавать помехи. В отличие от великого множества изобретателей Сабо, по мнению деда, не был фантазером. Он заверил Куята, что сконструированная им игрушка сможет «встревать» в передачи даже такой мощной станции, как немецкая радиостанция «Дойчландзендер», перебивая их своими репликами и музыкой.

— В сентябре к нюрнбергскому партийному съезду в Великогермании мой венгр хочет преподнести им сюрприз; мы действуем не столько неправдами, сколько правдами. Представляешь, в самый разгар их лая мы вдруг читаем твой короткий памфлет, едкое двустишье, выразительное и лаконичное… У тебя есть что-нибудь подобное в запасе?

— Сожалею, но мои пародии не короче песен «Илиады».

— Не годится, это должно быть что-то вроде: «Дойдем до ручки скоро, коль не прогоним Гитлера и его свору…» Я говорю сугубо приблизительно. Ты ведь так можешь?

— Боюсь, что нет.

— А не то мы влезаем в их речугу, передав начало Пятой симфонии Бетховена. Татата-там! Татата-там! — пропел дедушка звучным голосом. — Или прерываем нескончаемую истерическую болтовню вегетарианца-людоеда божественной баркаролой Оффенбаха.

— Той самой, какую гений-самоучка сейчас записывал? Но почему именно баркаролой?

— Во-первых, это моя любимая ария. А во-вторых, — дед хитро подмигнул, — во-вторых, ее сочинил стопроцентный неариец.

— Кстати, этот милый печальный Монтес Рубио похож на Жака Оффенбаха.

— Неужели? Он родом из Гренады. Рассказал мне, что его предки были мараны, а также мавры. Слышал ли ты, что на юге Испании евреи и арабы создали единую культуру и что жили они душа в душу до тех пор, пока не попали в беду из-за святейшей инквизиции… И те и другие.

— Да.

— Сейчас мы оказались в эпицентре новой инквизиции, только она не святейшая, а гнуснейшая. Надо быть готовыми к тому, Требла, что все мы — от мала до велика, кто с полной мошной, кто с пустой, герои и неудачники, знаменитые и неизвестные — ежеминутно можем попасть в беду. В самую что пи на есть тяжкую беду. Ты к этому готов? — спросил он настороженно, нагнувшись ко мне. Из-за янтарного сияния, приглушенного салфеткой, его большие усы отбрасывали на лицо густую тень; и опять лицо деда неожиданно напомнило мне маску, маску древнего мексиканского бога, скрывающего злую тайну. Но не успел я ответить Куяту, как, откинувшись, на спинку кресла, он забормотал:

— Выжми капельку лимона на икру.

Монтес Рубио — самый настоящий незаметный герой: он совершил подвиг, который войдет в историю культуры, и притом совершил, ничуть не рисуясь. Без шума и суеты уложил сокровища Прадо на три десятка грузовиков и вывел машины из Прадо-де-Сан-Херонимо, из осажденного Мадрида, через Кастилию и Каталонию к испано-французской границе, к Пор-Бу. Из-за постоянной угрозы воздушных налетов караван двигался большей частью но вечерам и по ночам, но все равно его много раз атаковали «хейнкели» и «юнкерсы», которые прилетали с Балеарских островов, где был дислоцирован легион «Кондор»; они сбрасывали на грузовики зажигалки, обстреливали из пулеметов. Однако темнота и выступы скал — их особенно много на побережье у дороги через Паламос — спасли караван от гибели. Только один шофер и два Эль Греко получили несколько повреждений — в них саданули из бортового пулемета.

Куят опять наклонился вперед:

— Что с тобой, Требла?.. Ах так! Понимаю.

— Да? — спросил я осторожно.

— Да, я знаю, где собака зарыта. В тебя самого двадцать лет назад саданули из бортового пулемета. Всадили пулю, которая застряла в башке. Потому ты так неохотно слушаешь о подобных штуках. Вполне объяснимо.

— В башке, — прогнусавил я. — О чем разговор?

— Но у тебя как-никак был честный воздушный бой над Черным морем. Бой между бриттом и австрияком, подданным императорско-королевской монархии.

— Над морем туч. Но давай переменим тему.

— Я думал, над Черным морем.

— Над морем туч над Черным морем. О чем разговор?

— Ну ладно. А теперь представь себе этих негодяев… Хотят убедить весь свет в том, что именно они патентованные спасители культ-у-у-у-ры а-а-абендланда, и прошивают пулеметными очередями Веласкеса, Эль Греко и Гойю, бросают бомбы на полотна старых итальянских, голландских и немецких мастеров, которые были собраны в Прадо. Можешь себе представить? И как только земля их носит! Чертовы гады. — Дедушка фыркнул, из-за темных теней около носа казалось, что ноздри у него вздулись.

— Чудеса. А шофер выжил?