— Какой шофер?

— Тот, кого продырявил пулемет?

— Шофер? Понятия не имею. В следующий раз могу спросить Монтеса Рубио. Знаешь, почему он только что приходил сюда? На него донесли агенты Франко, объявили в Женеве, что он коммунист. А он правый социалист, сторонник мадридского профессора физиологии Хуана Негрина.

— Чудеса.

— В Женеве у них фокус не удался. Поэтому кабальеро совершили паломничество в Берн, на Шваненгассе. Знаешь, чья там резиденция? Руководимого Ротмундом отдела полиции Швейцарской Конфедерации, отдела, который ведает делами иностранцев. Там эти кабальеро имели большой успех. И сейчас, похоже, высылка куратора Прадо стала предметом обсуждения.

— Чудеса.

— Да, тут ты прав. Вообрази, ведь Монтес Рубио выставил все сокровища Прадо в Женевском музее, после чего филистеры, паразитирующие на культуре, — кажется, это выражение придумал ты? — со всей Европы и Америки повалили в Женеву, чтобы поглазеть на сокровища искусства. А как они собираются отплатить Монтесу-спасителю? Мавр сделал свое дело, пора выгнать его из страны как докучливого иностранца.

— Чудеса.

— Вот привязалось к тебе это словечко «чудеса», не исключено, что и ты докучливый иностранец. Твое здоровье.

— И твое тоже, дед… Ну а брат и сестра Итурра…

— Ты, наверно, удивлен, что Аданито не сражается у республиканцев?

— Нет, не удивлен. Я думаю, после того как фашисты прошлой осенью захватили Страну Басков, «во Францию он отбыл…»[178].

— Правильно. Но почему он не отбыл оттуда в Валенсию, чтобы служить своему законному правительству? Ведь он левый католик, ярый республиканец, баск, сражался в чине лейтенанта под командованием Нино Нанетти.

— Нанетти-Нанетти, — пробормотал я. — Молодой итальянец. Командир бригады Гарибальди? Погиб в Стране Басков?

— Погиб.

— Может быть, Аданито устал от борьбы?

— No, senor[179].

— Или был ранен?

— No, senor.

— Почему же он тогда застрял в Женеве?

— Почему… в Женеве? — сердито передразнил меня Куят. — Отец Итурра-и-Аску — сейчас он в Париже — был президентом Sociedad de los Estudios Vaskos[180] в Сан-Себастьяне. Был. У него была дочь Майтена и четверо сыновей. Были. Один считался замечательным игроком в пелоту. В апреле прошлого года он погиб во время фашистского наступления в Астурии. Погиб. Двух других схватили в пять утра, после того как фалангисты заняли Сан-Себастьян, схватили и расстреляли на месте. Расстреляли на Монте-Ургуле, ранним утром. И у президента Итурры остались дочь и Аданито, самый младший сын. Его он хочет сохранить. Понятное желание. Особенно для противника корриды.

Майтена: «Теперь вовсе не разумеется, что у тебя есть брать.

«Чудеса», — вертелось у меня на языке, но вслух я не произнес ни слова, отложил салфетку, встал и сделал несколько шагов по травянисто-зеленому майсурскому ковру; мне казалось, что я иду по только что подстриженному газону, но я шел по комнате, к стене, где между двумя пожелтевшими фотографиями девственного леса висела та самая гравюра на меди — зловещая и двусмысленная. Язвительно ухмыляющийся череп. Но когда я подошел ближе, когда до стены оставалось всего метра полтора, я увидел не череп, а семь обнаженных женских тел, причудливо сплетенных друг с другом, увидел лица испуганные и в то же время похотливые: сабинянки, которых только-только похитили. Я повернулся кругом и зашагал по ковру, напоминавшему недавно скошенную лужайку, зашагал к курительному столику, где наподобие азиатского божка восседал дед; опять повернулся кругом. И опять увидел ухмыляющийся череп на стене. Тогда я побрел к нему снова. И снова на близком расстоянии разглядел изогнутые, как при акробатическом упражнении, тела, сплетение, нагромождение пышной женской плоти, словно на картинах Рубенса; пышущую здоровьем пирамиду. И тогда я опять пошел к курительному столику, сел и уже не оглядывался на гравюру.

4

— Хочешь cafezinho? Чашечку крепкого кофе? На авенида Гио-Бранко в Рио мы за день выпивали чашечек двенадцать. Двенадцать cafezinhos. Вот это жизнь, — бормотал дед. — А сегодня я могу тебе предложить всего лишь кофе «хаг», в котором нет ни грана кофе, но у которого вкус кофе. Мы живем в век поточного производства иллюзий, вот где собака зарыта. А теперь расскажи, сын мой, из-за чего у тебя возникли затруднения с полицией.

— Извини, но, по-моему, ты хотел сообщить о шагах, какие предпринял в связи с делом Джаксы?..

— У нас еще есть время, — прервал меня Куят и снова проделал свой старомодный трюк, вытащил допотопные серебряные часы и нажал на пружинку; крышка, казавшаяся позеленевшей от времени, отскочила (часы эти Куят хранил с мрачной нежностью, как воспоминание о пролетарской юности). — И впрямь еще, э, есть время. — Из-под столешницы курительного столика он начал извлекать отдельные предметы кофейного сервиза, потом вынул термос и стал осторожно разливать дымящийся суррогатный кофе. Большая рука деда дрожала.

— Здесь я метрдотель, — сказал я, ткнув пальцем в свой смокинг и отбирая у него термос.

— Очень мило с вашей стороны, господин барон. Не желаете ли еще сигару?

— Большое спасибо, но, после того как я наглотался эфедрина, табак мне ни к чему. Да и французское вино тоже. Конечно, я убежден, что вино урожая именно этого года превосходное, но в моем теперешнем состоянии мне покажется, что в нем нет ни грана алкоголя, что у него только вкус вина.

— А мне вино было бы очень кстати. — Глаза деда и впрямь слегка заблестели. Его утиный нос уныло втягивал в себя воздух, обнюхивая коробку сигар. — Да и вторая сигара была бы очень кстати… но ведь я старая калоша, сердце у меня пошаливает, и послезавтра мне стукнет семьдесят. Не доводи себя до этого, Требла. До того, что тебе послезавтра стукнет семьдесят. А теперь бежим из этого семидесятилетия. Процент смертности там чересчур высок. — Неожиданно он взмахнул зажатой в руке бутылкой базельбитерского кирша. — Un café arrosé, monsieur?[181] Одна капля все равно что ничего.

Я взял у него из рук бутылку и «оросил» эрзац-кофе: капнул по две капли кирша в каждую чашечку.

— По-моему, ты прямо гомеопат, amigo. Мог бы смилостивиться и накапать чуточку побольше. — Дед одним глотком осушил миниатюрную чашечку. — ’schkuta, amigo, ’schkuta[182].

Казалось, он забыл, что хотел узнать о моей последней стычке с полицией.

Когда дед произносил по-португальски «послушай-ка, дружище», можно было почти не сомневаться, что он собирается поведать одну из своих историй, взятую из семейной хроники. Не успел Куят открыть рот, как я понял, что сегодня он будет потчевать меня своей излюбленной «притчей о трех калеках», которая звучала как вполне современная подпись к одной из картин Брейгеля из венской коллекции.

— В семнадцатом году фрейлейн Седине Куят было семнадцать. Сединхен, наша единственная дочка, примерно одного возраста с тобой, сын мой. Я уже тогда жил в Луциенбурге, и, э-э-ээ, в гости ко мне приехал Джакса, и, хотя с той поры прошел всего двадцать один год, у меня ощущение, что это было сто лет назад. Я сказал моей девочке: оставайся в Швейцарии, Вильгельм Второй сумеет проиграть войну и без твоей помощи. Вот что я сказал, но все знатные кузины Сединхен со стороны матери щипали корпию для немецких госпиталей, поэтому и Седина рвалась в Германию — щипать корпию. В конце концов вместе с Владетельной принцессой — моей супругой — она отправилась в Баден-Баден, щипала там корпию и познакомилась на променаде с отпускником, который на время покинул бойню под Верденом. Это был Каролус фон Кверфурт, обер-лейтенант Майских жуков — так звали в прусском Берлине стрелков-гвардейцев. Кирасирова доченька не возражала против скоропалительного военного брака, ей безумно льстило, что семейство Кверфуртов в родстве с семейством Мансфельд-Коллоредос. Но я сказал Седине: детка, бога ради, не выходи замуж за военного, а уж тем паче в разгар войны. Твоего стрелка очень даже просто могут подстрелить. Седина канючила, а ее маменька скулила до тех пор, пока я не сказал: поступайте, как знаете, мои дорогие. Так Седина вышла замуж за стрелка-гвардейца, он ее настиг, но не прошло и двух месяцев, как его самого настигла судьба. В образе шрапнели. Я не мог удержаться и сказал своей Гельме: видишь, что получается, когда девицы щиплют корпию. Но Седине я ничего подобного не говорил — она ждала ребенка, — наоборот, обращался с ней подчеркнуто ласково. Зато она становилась peu à peu — с каждым днем — все неласковей. Победоносный мир на деле выглядел совсем иначе, чем его представляли: «Людендорф[183]-у-святого источника-немецкой-силы». И уж совсем иначе, чем его себе представлял сам Людендорф. Ты видел когда-нибудь моего зятя, калеку номер один, видел Каролуса Кверфурта?