— Вот оно что. Дай-ка мне сигару-для-сердечников, — вспылив, проговорил я в нос. И, едва владея собой, вынул сигару из ящичка, который Куят протянул мне.
Грудь мою распирал гнев, я точно раздулся, как резиновый шланг, который вот-вот лопнет. Как мог дед затронуть тему, какой и мы с Ксаной избегали? Я проделал ту же торжественную церемонию, что и Куят, когда закуривал свою голландскую сигару. И, успокоившись, сказал с нескрываемой горечью:
— Мой друг и покровитель, ведь ты лее вызвал меня телеграммой из Верхнего Энгадина не ради этого «но»? Не так ли?
— Нет.
3
Дед отнюдь не был фатом, но этот щеголь старой закалки считал себя кавалером, истым кавалером тропиков. Летний туалет «кавалера» состоял из чесучового костюма, под которым он носил рубашку с жестким стоячим воротничком, белый репсовый галстук и черный пикейный жилет. До Рюбецаля[170]-Мавеня, деду было далеко, но все же рост его достигал метра восьмидесяти сантиметров, и притом Куят был широк в плечах и массивен; по его животу, какие обычно появляются у поклонников Бахуса, вилась тяжелая цепочка, всего лишь серебряная, но зато с дорогими брелоками; следует отметить, что Куят не походил на пьяницу-аристократа де Колану — просто он был не прочь приложиться к рюмочке, ценил драгоценную влагу, мог опрокинуть стаканчик-другой; на цепочке у деда красовался тигровый зуб и вырезанная из коралла миниатюрная рука; предметы эти служили не столько защитой от дурного глаза, сколько памятью о забавных суевериях бразильцев; кроме того, на цепочке висели два рубина величиной с лесные орехи; их я собственноручно отыскал в штате Минас-Жерайс, взгляните, как они сверкают; маленькая вывеска, характеризующая мои политические симпатии; разумеется, она предназначена только для тех, кто пользуется у меня доверием!
Увидев деда первый раз в жизни на своей свадьбе в Вене, я обратил внимание на его пшеничные с проседью усы, закрученные а ля усы кайзера Вильгельма II, то есть на манер терт подери», хотя сам «Вилли» в Доорне уже давным-давно носил козлиную бородку на манер «все полетело к чертям». Усы были мимикрией, я приспосабливаюсь к куче родственников, доставшихся мне в приданое от жены, ко всем этим типам из немецкой национальной партии; когда я приезжаю в Потсдам погостить, то уже у вешалки закручиваю кончики усов до самых глаз и прячу за спиной натруженные рабоче-крестьянские лапищи. Лет в шестьдесят усы у деда распушились и обвисли «а ля Пауль из Мазурских болот», они напоминали два беличьих хвоста. Дед никогда не называл Гинденбурга иначе, чем «Пауль из Мазурских болот», но, несмотря на то что последний рейхспрезидент первой немецкой республики был объектом его злых шуток, черты лица Куята чем-то смахивали на черты Гинденбурга, на его лицо лужицко-восточного склада. Большая круглая тюленья голова деда с прижатыми ушами, но с длинными мочками была местами лысая, местами обритая наголо; портрет деда вполне можно было поместить в иллюстрированную книгу об аборигенах Германии с подписью «древний прусс», его нетрудно было представить себе с косой на затылке, покоящимся на медвежьей шкуре или размахивающим доброй чарой из рога с хмельным медом, который стекал по подбородку. И все же, несмотря на простецкий вид, дед был человек чрезвычайно изысканный; долгие годы, проведенные им среди иберийских народов и индейцев на берегах Амазонки, придали этому selfmademan’y особую светскость, своеобразный налет «цивилизованности». Быть может, цивилизованности уже исчезнувших цивилизаций. Да, Генрик Куят, сын ломового извозчика с Бадштрассе в Берлин-Норд, походил чем-то и на старого вождя ацтеков.
— Ну вот, — сказал он, — во всяком случае, не повредит, если ты мельком поглядишь в зеркало, — в зеркало, где еще два года назад отражались рассерженные рожи игроков в бильярд, которых я бывало чихвостил. В последнее время бильярд перестал доставлять мне удовольствие, под бильярдом я подразумеваю не только бильярд.
Около стойки с киями висело узкое венецианское зеркало. Бросив в него взгляд, я коротко и звонко засмеялся, даже чересчур звонко. После чего вынул один из тех бумажных носовых платков, какие приобрел вместе с эфедрином, и стер следы помады с губ и подбородка.
— Помада у этой красавицы из Страны Басков, а она, похоже, с ходу бросилась тебе на лацкан смокинга, отнюдь не химическая несмываемая, — услышал я бормотанье деда (сам он называл его «пустомельством»), — я прямо обалдел от изумления, в сердечных делах ты, как видно, большой дока. Тем более что молодые испанки ужасные недотроги, черт возьми, и особенно Майтена, она ведь принадлежит к одной из самых уважаемых семей Сан-Себастьяна… если сейчас вообще… если сейчас вообще еще можно говорить о семьях…
— Стало быть, ее зовут Майтена?
— Ах так, ты даже не знаешь имен юных дев, которых изволил обольстить. Ну и ну! Вот это номер!
Я опустился в глубокое кресло и взял сигару.
— Послушай, дед, дока не я. Это ты сделал недотрогу такой податливой.
— Я-я-я?
— Ты. Что ты сказал на ушко этим испанцам? Положа руку на сердце, что ты рассказал им про меня?
— Про тебя? Ни слова. Положа руку на свою «грудную жабу».
— Разве ты не сказал, что я, как летчик, намерен прямым ходом отправиться в Испанию? Что я запишусь добровольцем в авиацию республиканцев?
— Я ведь еще не совсем спятил, Требла. Всем известно, что с твоей старой дыркой в башке нельзя летать.
— С мо-ей ста-рой дыр-кой в баш-ке нель-зя ле-тать, прелестно сформулировано. — Я непритворно развеселился, формулировка «древнего прусса» мне понравилась. — А почему же тогда сеньор Монтес Рубио, а также брат этой девицы… Гм, сперва я подумал было, что она его жена… Словом, почему же эти испанцы с такой сердечностью благодарили меня? Правда с разной степенью сердечности.
— Благодарили тебя? Скажи на милость! — Дед на секунду перестал дышать.
— А пока ты спускал этих господ в своем, прости, лифте-лилипуте, очаровательная фрейлейн Майтена Итурра-и-Аску поблагодарила меня за намерение лететь в Испанию и «помогать нашим». Прежде чем я успел торжественно заверить ее, что достоинства моей скромной персоны grandpère сильно преувеличил, девица наградила меня ярко-красным прощальным поцелуем… Не сомневаюсь, что на моем месте и ты, mon vieux[171], не стал бы парировать его выпадом шпаги… И еще она подарила мне, атеисту, этот талисман…
— Puxa![172]
Я слова вытащил невесомую цепочку и помахал золотым крестиком над прозрачной подсвеченной снизу столешницей.
— Может, ты считаешь, что это моя воровская добыча? И что я, эдакий бессовестный фокусник Казанова, на все способен?
Puxa! — Восклицание бразильцев, вырвавшееся у Куята, означало, что он не на шутку озадачен.
Проницательные слоновьи глазки деда с темными мешками под ними удивленно взирали на раскачивающийся блестящий крестик. А потом внезапно он сильно откинулся назад и засмеялся; сначала он смеялся совершенно беззвучно, даже тише, чем де Колана, только брелоки плясали на его черном жилете, но потом смех деда зазвучал громче, превратился в нечто вроде озорного ржания и наконец оборвался. Наклонившись к столу, дед сунул сигару в пепельницу.
— Валентин в эту среду бежал из Дахау. Представь себе. Из Дахау. Заглянет сегодня поздно вечером сюда.
— Знаю. Пфифф взял на себя смелость посвятить меня в эту тайну.
— Ничего, но пусть это останется entre nous[173].
— Ясно. В среду. По-моему, это просто чудо. И впрямь превосходно.
— Конечно, превосходно, — пробормотал дед.
Легкая краска, которая выступила на лице Куята, после того как он засмеялся своим все еще молодым смехом, мгновенно сменилась обычной желтизной. Даже радостная весть о том, что хоть кому-то удалось уйти из-под охраны, миновать лагерные вышки, нашпигованные пулеметами, перехитрить проклятые черные мундиры — не могла его надолго воодушевить. Сегодня даже Пфифф показался мне удрученным, — не говоря уже о сеньоре Монтесе Рубио и о Куяте; дед был явно подавлен и бледен, несмотря на желтовато-загорелый цвет лица, какой бывает у светлокожих европейцев, долго живших в тропиках; сейчас восковое лицо Куята было такого же цвета, как тусклое пламя церковных свечей.