— Мать честная, а ты-то, Пфифф, не считаешь разве, что это замечательно, грандиозно, великолепно?!

— Я считаю, что это отлично. И парень Валентин отличный.

Пфифф глянул вверх на окно. Так мне показалось. Но я тут же понял, что он вглядывался в облака, гигантской паутиной затянувшие ночное небо.

— Фён предвещают, — объявил он. — Но до бури не дойдет. Завтра чем свет, в пять, он улетит.

— Валентин? Но куда?

— Ну уж не в Дахау назад, приятель.

Я не отрывал взгляда от ставен, прикрывавших замурованное окно. В отблеске фонарей я обнаружил то, что прежде, когда приезжал сюда даже днем, не бросалось мне в глаза.

На этих ставнях не было волнистых красно-желтых линий, как на остальных. Вставив монокль в слабовидящий глаз, я пригляделся к ставням, но тут послышался смешок Пфиффа.

— Хе-хе, Красный барон с моноклем.

— Я же тебе тысячу раз объяснял, что ношу его не из щегольства, а потому что правый глаз…

— Ну, ну, не лезь в бутылку, товарищ. А что ты там разглядываешь? Ждешь, может, что наша дурацкая Белая Лукреция сквозь стенку на балкон выплывет?

— Что еще за Лукреция?

— Да Белая фрейлейн, Лукреция Планта, приятель. Известно ведь, что так прозывается наш домашний призрак.

— Планта?.. А… Дай-ка фонарик, Пфифф.

Тоненький яркий луч фонарика медленно заскользил по ставням. Я обнаружил на обеих створках одинаковый выцветший узор. Да, павлиний хвост. Но где я видел такой же?

Несколько ночей назад. Когда, встревоженный тишиной в доме де Коланы на Шульхаусплац в Санкт-Морице, я залез в сад и пробрался к окнам его спальни. На стене над окном в ту бурную ночь я с трудом различил едва ли не начисто смытый дождями рисунок. Не прошло и часу, как я увидел «свет в озере».

2

Обе башни Луциенбурга были прямоугольной формы. Видимо, рыцарь, выстроивший их, предполагал хранить в них на случай осады зерно. В одной, выходящей на Павлиний двор, окон было немного, наверху — двухскатная продолговатая крыша, внизу — живописная арка, ведущая в соседний двор: ступенек нет, несмотря на крутой спуск, но достаточно высокая, чтоб пропустить всадника. (Отсюда рыцари спускались и сюда поднимались на закованных в броню конях.) Коротышка Пфифф пошарил узким лучом по стертому булыжнику, повел меня под аркой вальтерфогельвейдевских[151] времен и дальше, по тесному темному дворику, где передо мной возникла отвесная стена мрачной второй башни — с плоской крышей и широкой галереей. Массивные зубцы, раздвоенные, подобно птичьим хвостам, четко вырисовывались на фоне приглушенно светящегося розоватого неба. И здесь, под самыми облаками, «орлиное гнездо» деда… Пфифф загремел связкой ключей, с усилием открыл железную дверь.

Шагнув следом за ним, я ступил на что-то, похожее на снег. Мука.

Не в первый раз входил я сюда, в эту башню, поражающую неожиданностью своего внутреннего вида. Дерево и алюминий. Своеобычная путаница спиралевидных желобов, штоков, роторов, стальных тросов, шарниров, день-деньской двигающихся, казалось бы, в хаотическом ритме, преодолевающих взаимное сопротивление, вибрирующих, вращающихся, скользящих, громыхающих и гудящих в унисон, словно гигантский часовой механизм; освещенную зарешеченными лампочками вертикальную шахту подернуло туманом мучной пыли. Сейчас в вертикальном лабиринте царила необычная тишина, все вокруг застыло, только мучная пыль держалась в воздухе спящей мельницы, словно удушающие, но без малейшего запаха испарения, словно снег, лежала на дощатом настиле, освещенном одной-единственной, тоже зарешеченной лампочкой, мы вступили на него, чтобы пройти меж двух штабелей плотно набитых бумажных мешков. Скудный свет лампочки придавал им розоватый оттенок, как и некрашеным кедровым доскам настила, и балкам, и белокурому пробору Пфиффа. Воспоминание о Двух Белобрысых вспыхнуло и погасло: оно казалось чем-то бесконечно далеким. Да, казалось, казалось в этот миг, когда меня охватило странное возбуждение.

Пфифф нажал кнопку, вызывая лифт.

— С лифтом-то ты знаком, нажмешь кнопку К, значит, кабинет. Ну, пока, товарищ, и гляди, не дай им себя скрутить.

— Но, Пфифф, кто же собирается?..

— Так я на всякий случай. Я ж завсегда говорил: чего уж они с нами сделают, разве что гремучим газом накачают да за воздушный шар продавать станут, не больше того.

Я уловил его ухмылку и понял: в ней не было неистощимого берлинского юмора, задора, скорее, за ней с трудом скрывалось замешательство. И тут же я вспомнил, задним числом вспомнил, что Пфифф избегал смотреть на Ксану, даже помогая ей выходить из машины. Ощущение, как при местной анестезии, знаешь, что тебя колют, а боли не чувствуешь.

Пассажирский лифт Луциенской мельницы в противоположность грузовому был не вместительнее небольшого платяного шкафа. И пока он, не торопясь, взбирался наверх, я осознал причину моей искусственной бодрости. Эфедрин. Мне дышалось легко, но зато у меня было такое чувство, словно я погрузился в небытие. Я сознавал всю реальность окружающей действительности и вместе с тем был словно чуть-чуть во хмелю, ощущал себя невесомым существом, плывущим в неведомые дали. Подумать только, эта самая шахта вела вниз, до погрузочной платформы, встроенной в ущелье бетонного гиганта, мельницы, мимо которой мы с Ксаной проехали. Архитектор Куята перехитрил Управление по охране памятников и доказал свой талант маскировщика, упрятав верхние этажи мельницы за нетронутым фасадом второй башни.

— Qué tal, qué tal?[152] — встретил меня дед. — Ты же говоришь по-испански.

— Да не очень.

— Последний гомо испано-австрияк не говорит по-испански?

— Я плохо, но бегло говорю по-итальянски.

— По-итальянски не говорит ни один испанец. А уж тем более баск. Будешь объясняться с ними по-французски, они сейчас уезжают. Je vous présente mon ami Trébla, antifasciste combattant![153]

Кое-что меня насторожило. Пожалуй, впервые за все время нашей дружбы Куят опустил одну, не слишком для меня приятную церемонию: не представил меня громогласно как зятя Джаксы.

Одновременно я отметил, что дед очень бледен.

Размахивая огромной натруженной рукой, рукой человека, в юности выполнявшего тяжелую работу, дедушка Куят познакомил меня с сеньором и сеньорой Итурра-и-Аску — шепотом назвав мне их имена по буквам, — и с сеньором Монтесом Рубио. Последний, худощавый сорокалетний человек, — нос с горбинкой, крошечные с проседью усики, — а те двое — молодые люди двадцати с небольшим лет, красивы, как юные боги, оба в черном. (Вот и хорошо, мой смокинг не бросается в глаза.) Когда я входил, мне показалось, будто они понимающе кивнули друг другу.

Мы пили испанский коньяк из пузатых рюмок и жевали черные оливки. В башенный кабинет, в «орлиное гнездо» Куята — это была надстроенная верхушка башни, с низким потолком, прорубленными в трех стенах иллюминаторами, как в капитанской каюте, и с французским окном в четвертой, выходящей на юг, — мучная пыль не проникала, обставлен же он был подчеркнуто старомодно, как кабинеты в 1913 году. Вокруг курительного столика, в столешницу которого вделана янтарная пластина, подсвеченная снизу, стоят глубокие кресла, обтянутые темной лакированной кожей; рядом — французский бильярд, клеенчатый чехол поблескивает в свете висячей лампы; абажур совсем диковинный — из коней коралловых змей, у стен стойка с киями, книжный шкаф и открытый, заваленный бумагами секретер, на стенах множество пожелтевших фотографий, главным образом с видами Амазонки, и какая-то странноватая гравюра на меди. Дед, бегло говоривший по-испански и португальски, перешел на превосходный французский, в котором, однако, его берлинский акцент слышался куда явственней. Разговор шел о падении Кастельона, городка в ста примерно километрах севернее резиденции республиканского правительства — Валенсии, также взятой на этих днях, 15 июня, мятежниками.