— Достаточно тяжелый. Хотелось бы знать подробнее.

— А это вас касается? — спросил я.

На что Мавень бросил:

— Не было ли у вас в этом случае случая распознать содержимое рюкзака?

— Нет. На ощупь там было что-то бугристое и твердое. Я подумал о спрессованной макулатуре. Или книгах. По ассоциации, поскольку мне известна профессия господина Цуана. Он и вправду спросил, не нужна ли мне макулатура. Чуть позже, когда господин Цуан у меня на глазах пошел ко дну как топор… на колесах…

— Пф-хью, рюкзак на колесах!

— …Я вспомнил. Я вспомнил… э, слиш-ком тяжелый, слиш-ком твердый, слиш-ком бугристый. Скорее, уж крупные камни.

Предположение, казалось, удовлетворило Мавеня, он издал звук, напоминающий довольное посапывание.

— На дороге к Кантарелле, подле типографии Цуана, недостает двух тумб. Вчера, после наступления темноты их выкопал кто-то неизвестный. Дело ясное. Ясное. Царли выкопал тумбы. Положил их в рюкзак, взвалил на себя и в этаком виде на велосипеде, пф-хью, погрузился в хладную смерть. Ессо. Груз потянул его в пучину. Дабы мы не смогли сыскать его труп, да нет, мы его не сыщем.

— Его вы не сыщете.

Глыба уставилась на меня.

— Разве я вас спрашивал?

На столе зазвонил телефон. Комиссар снял трубку.

— Мавень!.. Бор-о-Лак, Цюрих?.. Аа-а-а. — В мгновение ока он вскочил с кресла, водрузился на край письменного стола, далеко вперед выставил огромнейшую ножищу. — Приветствую вас, мадам, при-и-иветствую. Чем могу служить?.. Да нет, как видите, я и в воскресенье тружусь. — (Каким же галантным умеет быть этакий ледник.) Но так же внезапно, как просветлел лик моего допросчика, так он и помрачнел. — Совершенно верно, все соответствует фактам. У нас были немаловажные причины… Об э-э-э-этом, excusez, мадам, я вам ничего сказать не могу. — Но, выслушав, сидя недвижно секунду-другую, очень удивился. — Ах та-а-ак?.. А… Об этом мы, увы, понятия не имели… Так-так… Да, конечно… Да-пет-нет, в таком случае я готов… — он запнулся, запыхтел с присвистом, — пф-хью, вернуть все дело назад в цюрихские инстанции… Не стоит благодарности, э-э, чего не сделает джентльмен ради прекрасных дамских глаз. Разрешите пожелать вам и господину супругу приятного воскресенья. Счастливо оставаться.

Мавень положил трубку, в пять огромных шагов оказался у окна, выглянул, чуть наклонившись, на улицу и, стоя спиной к арестанту, словно забыл его. Над ним, жужжа, закружила вспугнутая муха, жирная и огромная, чуть ли не с жука, сверхъестественно огромная, как и сам Мавень. Он лениво отмахнулся от нее, шагнул к столу, втиснул под него поги, довольно долго что-то строчил, откинув голову, как все дальнозоркие люди, вырвал исписанные листки из блокнота, уложил их в папку, захлопнул ее.

— Поскольку вы… поскольку вы пренебрегли вторичным вызовом кантональной полиции по делам иностранцев в Цюрихе, ваше дело будет переправлено в тамошний суд. Кстати сказать, я понятия не имел, что вы состоите в родстве с… Можете идти.

— Халли-халло, — встретила меня Ксана, когда я вышел из автобуса. — Ну, как я на сей раз организовала твое освобождение?

— На выдумку ты хитра. Напустить Полари на этот ледник.

— Еще бы.

Когда меня арестовали, Ксана позвонила в Цюрих Полари и попросила вмешаться; та сказала: «Снова арестован? Так для Треблы это обычное дело. — И добавила: — А Мавеня я и по телефону в пять минут обработаю».

Между тем на мое имя была получена телеграмма; мадам Фауш ушла, но господин Душлет принес ее. Ксана, конечно же, вскрыла телеграмму, уж я-то понимаю почему.

— От! — тво! — их! — ро! — ди! — те! — лей!? — вырвалось у меня: точно семь выстрелов из «вальтера».

— Н-нет. От дедушки Куята.

— Видимо, дед ведет переговоры с одним из швейцарских издательств, чтобы запродать серию Австрияка-Бабёфа, и не хочет обсуждать это по телефону.

А так как Пола одолжила мне на уик-энд «крейслер», то план мой, сказал я Ксане, таков: под вечер отмахать сто километров до Домлешга и к ночи вернуться.

— К сожалению, этот пентюх из «Спецслужбы» не угостил меня завтраком. Пошли, съедим чего-нибудь. Нет, только не в служебный зал «Мортерача».

— Тебе, видимо, не очень-то ловко туда идти?

— Почему это неловко? Перед кем?

— Перед Пиной. Только-только отпущенный на свободу… с сестрой…

— Ммм. Пошли к Янну. Там то-о-оже есть «яйцо по-русски».

С половины третьего до половины шестого я спал, так сказать, про запас; устроил себе продленный мертвый час. Когда я проснулся, у кровати стояла Ксана. Поначалу заспанный, я быстро пришел в себя и немало удивился — в темно-зеленом муаровом вечернем платье, любуясь собой, словно нарцисс, легкими движениями взбивая прилаженные к бретелькам почти того же зеленого цвета эгретки из перьев.

— Фикс-Лаудон! Черт побери!

— Это еще кто такой, а, Требла?

— Гидеон Лаудон, шотландец, родившийся в Лифляндии.

— В Ли-и-ифляндии?

— Да. Возможно, отдаленный родич Эльзабе. Вначале служил у русских, затем стал фельдмаршалом мадам Мари-Терез. А знаешь, она никогда не подписывала бумаг «Мария-Терезия», а всегда — «Терез». И конечно же, не по-немецки, а по-французски, э-э, этак изысканно: Thèrese.

— Да-да, отец рассказывал как-то, что Лаудон поселился в Хофбурге… и что ходили слухи, будто из его спальни в спальню вдовствующей императрицы вел потайной ход…

— Э, венские сплетни. Может, что-то и было.

— А ты считаешь, что хоть малая доля истины была в венских сплетнях?

— Будь у меня столь прекрасные наплечные перышки, я, быть может, тоже пожимал бы плечами. Во всяком случае, Гидеон в пятьдесят с лишним лет был парень хоть куда, а у Марии, — и у него, и у нее год рождения тысяча семьсот семнадцать, — да, у Марии, невзирая на ее семнадцать, пардон, шестнадцать детей, была бесподобная грудь. Ну а теперь, как ни жаль, мне надобно потихоньку одеваться, чтобы ехать в Домлешг… Скажи… Скажи, почему ты надела вечернее платье? Никогда бы не подумал, что ты его прихватила.

— Я даже твой старый смокинг прихватила.

— Вот как? А я смотрю на тебя в этом великолепном одеянии и невольно вспоминаю Эльзу Перышко. Невесту гангстера из фильма Георга Бенкрофта.

— Это, конечно же, комплимент.

— Конечно. И еще кое-что вспоминаю. Твои перья смахивают на султаны пленных берсальеров, шагавших в девятьсот восемнадцатом по Новаледо. Новаледо в долине Бренты. Я вернулся в свой тридцать шестой авиаотряд, — тем временем его перевели из Брэилы в Триент, — но оказалось, что годен лишь для наземной службы.

— Ты подвезешь меня до Санкт-Морица?

— Что надобно тебе с твоими эгретками в Санкт-Морице?

— Да мы с Полари, можно считать, условились. Она сказала по телефону, что они будут здесь в половине девятого, и, если Пола не слишком устанет… вечером в отеле у Бадрутта, в дансинге «Амбасси», где дают бал по случаю открытия сезона.

— И Пола пригласила тебя?

— Можно сказать, да. Она предложила, чтобы ты довез меня в «крейслере». «Хотя ни Йоопа, ни Треблы мы с собой не возьмем», — объявила она. Но если тебе надо раньше к деду, так я поеду местным поездом.

Завернутый в свой бурнус, я точно окаменел.

— И зачем тебе, скажи ради всех атеистических богов, понадобилось идти сегодня вечером на какой-то дурацко-снобистский-мерзко-пошлейший-бал-открытия-сезона-сезона-открытия-балбал-бал?

Эгретки пришли в едва-едва заметное движение.

— А затем, что мне обще фее надоело, — (частицу «во» она проглотила). — Затем, что я желаю обрести фновь душевный покой. Не говоря уже о жуткой истории Максима Гропшейда… фнезапно ты обрушиваешь на меня историю господина де Коланы и его спаниелей, которые, которые захлебнулись в «фиате»-аквариуме. А потом я фнезапно узнаю, что господин Цуан фкатил на фелосипеде в озеро… — (Когда Ксана проглатывает первый слог слова или заменяет начальную согласную твердую или шипящую на мягкую, — «в» на «ф» — это означает, что она либо вполне чем-то довольна, либо в высшей степени возбуждена.)