— Сударь уже покидает нас? — пропищала, танцуя, говорящая кукла. — Хозяин вот-вот вернется. Почему вы так спешите?

— Глотнуть воздуха. Извините.

У двери я, споткнувшись, едва не перелетел через Цуана. Без шляпы и пальто, подняв воротник своегч) фиолетового пиджака, он, стоя рядом с дамским велосипедом, нагнулся над туго набитым рюкзаком.

— Добрый вечер. Извините… вы курите сигары?

Он выпрямился, слегка качнувшись.

— Никакой надобности в сигарах, — едва ворочая языком, проворчал он в свою непривычно всклокоченную патриаршью бороду.

— Простите, вы случайно не курили сигару, вон там, под окном с чучелом серны?

— Никакой надобности в чучелах.

— А может, вы видели там кого-нибудь? Только что? Извините меня за любопытство, но я жду знакомого.

— Никакой надобности в знакомых.

— Мне показалось, видите ли, словно бы в эту минуту…

— Никакой надобности в минутах.

По маниакальным ответам и влажному блеску глаз (вовсе не альбиносово-красных) можно было догадаться, что владелец типографии совершает на дамском велосипеде «инспекционный вояж» по кабакам Санкт-Морица.

— А может, вы видели, гм, как здесь проехал грузовик?

— Никакой надобности в грузовиках. Меня они в таковом не отправят к месту последнего упокоения… меня — нет!

Внезапно из его глотки вырвался глухой смех, жуткое блеяние, от которого сотрясалась его раскосмаченная почтенная борода. Потеряв угрюмую степенность, он бесшабашно захлопнул дверь кафе; велосипед грохнулся о мостовую. Я поднял его и прислонил к тумбе, а сам зашагал, озираясь по сторонам, мимо полицейского участка к шоссе. Но не дошел до него. Из темной подворотни на меня смотрел глаз, красный глаз. Он едва мерцал. Его медно-красноватый отблеск лежал на мне. Выйдя из берегов размытого зрачка, медный блеск залил все огромное глазное яблоко. Он уставился на меня, спокойно подстерегая, из погруженной в глубокую тень подворотни, этот альбиносово-красный циклопий глаз, почти неподвижный.

Конечно же, виной всему мой слабовидящий правый глаз. Стоило мне вглядеться получше и подойти ближе, как таинственный альбиносово-красный циклопий глаз был разоблачен. Небольшая медная табличка «ENGLISH HAIRDRESSER»[147] на красно-бело-синем полосатом столбе, свободно укрепленная и подвижная, освещалась дуговым фонарем на Виа-Местра. Наш удел — оптический обман. Я был не подготовлен ни к тому, чтобы согласиться с изречением аббата Галиани, которое, записав на стене деревенского сортира, напомнил мне де Колана, ни к тому, чтобы признать, что оно часто подтверждается; скорее уж, я заподозрил, что не вполне оправданно подозреваю Мена Клавадечера. И все-таки я не оставил своего намерения незаметно выспросить господина Кадуф-Боннара, спутника Мена Клавадечера на той охоте, охоте-на-сурков, когда Пейдара, брата Мена, якобы спутали с сурком и пристрелили. А Ксана? Она меня не ждет (вместо меня у нее «ЗОЛОТОЙ ОСЕЛ» Апулея). Но Пина из Вальтеллины, с которой у меня назначено свидание в полночь? Эта замороженная девушка, эта римская мраморная статуя, только и ждущая, что ее оживят полуночным жаром? Ежели господина Кадуф-Боннара перехватить своевременно и ежели он окажется достаточно словоохотливым, так, пожалуй, можно еще поспеть и разморозить эту замороженную Пину.

— Чао, уважаемые дамы и господа! Желаю веселого Нового гада. Тысяча девятьсот тридцать восьмого, веселого Нового гада!

Владелец типографии Цуан с такой силой хлопнул дверью кафе, что я испугался за стекла. Ухватив руль велосипеда, он грубо накинулся на меня:

— Эй, вы! Никакой надобности в сернах-сигарах, мэ-э-э-э!

Но внезапно оборвал блеяние и даже перестал покачиваться; усилием воли он вновь обрел свою угрюмо-горделивую осанку.

— Будьте столь любезны, сударь, помогите мне затянуть потуже ремень рюкзака.

Я оказал ему эту любезность, несколько озадаченный весом рюкзака. Черт побери, с сотню килограммов, подумал я, набит чем-то крупным, и такой твердый. Что это он таскает с собой?

— Макулату-у-ра. — Цуан словно отгадал мой невысказанный вопрос. — А вам не надобно макулатуры? Вам-то нет, но мне, да, мэ-э-э. — Он вскочил, вернее, взобрался на седло. — А ведь l’avvocato Гав-Гав убрали.

— Как вас понять, господин Цуан? — мгновенно отреагировал я.

— Э, что ж, обычным способом… как любого смертного. Чао.

В ближайшие дни я выведаю у него, что он имел в виду; когда он протрезвится. Сейчас он укатит, но от меня не сбежит; нет, от меня Царли Цуан не сбежит.

Вихляя из стороны в сторону, он по переулку покатил к Виа-Местра и так нажимал на педали, точно неудержимо стремился к определенной цели; надо полагать, к следующему кабаку; клок черной бороды развевался над его левым плечом.

Говорящая кукла, кельнерша, подтвердила, да-да, господин Цуан нынче заложил за галстук, он под хмельком, что для него редкость. А не представляет ли он в подобном состоянии опасности для себя самого и для окружающих? Навряд ли, бодро ответила она: он превосходно ездит на велосипеде и даже имеет право принимать участие в велотурах, причем предпочитает дамский велосипед; оттого-то и не нуждается в защипках для брюк. А разве он обычно разъезжает на велосипеде с тяжеленным рюкзаком? Нет, с рюкзаком его на велосипеде ей видеть не доводилось. Кстати, le patron сию минуту вернулся, он переодевается — идет на ночную рыбалку.

Господин Кадуф ничуть не походил на выцветший портрет толстяка, который «кредит открыть не спешит». Это был приветливый, по всей видимости, человек, темнокожий, словно африканец, в сапогах и красно-буром прорезиненном плаще.

— Мне сказали, что вам хотелось отведать моих улиток. Excusez, сегодня, к сожалению, уже поздно. Я сам их готовлю, но сейчас я отправляюсь на озеро, знаете ли, когда луна на ущербе, щуки в полночь отлично клюют.

— Как интересно. — Я выдал себя за спортивного журналиста. — Я уже поужинал в Сильсе. В «Чезетта-Гришуне» господина… как его? Клав… ах да, Клавадечера. Вы его, конечно же, знаете.

На что Кадуф-Боннар небрежно бросил:

— В Верхнем Энгадине я знаю всех.

Уплатив, я вышел вместе с ним на улицу.

— Рыболовство и охота здесь у вас, как мне сдается, побочная профессия многих рестораторов. Я слышал, господин Клавадечер превосходный стрелок?

— Был когда-то, был. Сколько мне известно, Мен уже давным-давно не охотится. — Вот и все. (Слишком уж в лоб, слишком в лоб поставил я свой вопрос.) — К тому же в это время года охота запрещена. А то я пообещал бы вам на завтра отличное рагу из серны. Нынче же с благословения святого Петра, может, заполучу на крючок щуку, и завтра у нас будут quenelles de brochet.

Фрикадельки из щуки. Я притворился, что, как журналист, интересуюсь ночной рыбной ловлей: не будет ли он против, если я приму участие в его прогулке. Нет, он не против.

Около полуночи, когда сияние ущербной июньской луны на высоте 1800 м над уровнем моря заливало колдовским светом окружающий пейзаж, моторная лодка моего нового знакомого причалила к юго-восточному берегу озера. И тут мы, господин Кадуф и я, с ужасом увидели, что владелец типографии Цуан, распознанный нами по черной бороде, мчится на велосипеде по сходням перед виллой «Муонджа» с набитым рюкзаком за плечами. Один-единственный всплеск, и металлический конь с седоком исчезли в озере.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Туннель ужасов 1

1

На следующее утро, в воскресенье 19 июня, в девять часов пятнадцать минут меня арестовали.

Два самеданских жандарма извлекли меня из постели. К арестам я давно привык, а потому так же мало был удивлен, как и Ксана. Мы даже сочли, что десятый час вполне уместное время для ареста курортника-аллергика.

Табличка, прибитая на дверях самеданского полицейского управления, сообщала на многих языках: «СПЕЦСЛУЖБА». Помещение делил на две части деревянный барьер. По эту сторону стояли два-три табурета, по ту сторону три письменных стола с кожаными креслами-вертушками. Три — запертых — окна, все три словно колоссальные бойницы; справа от них — дверь, она отворилась, и через нее вошел могущественный повелитель местной полиции Думенг Мавень. Громадный, куда крупнее, чем я представлял его себе, он вынужден был чуть пригнуться, чтобы пройти. На вид — не старше пятидесяти пяти. Прототип Великого Всесильного Старого Самца. Расстегнутый черный жилет, белоснежная рубашка с короткими рукавами; огромных размеров крахмальный воротничок и сравнительно небольшой элегантный галстук-бабочка в мелкую клеточку. Усевшись как можно удобнее в кресло, он голосом, в котором, словно в поврежденном органе, слышалось присвистывание, громыхнул: