Кто-то задернул на окнах зала занавески в красную клетку, сквозь окна-бойницы едва-едва брезжил свет, отражаясь на булыжнике подъездной площадки. Но вдруг: металлически поблескивающий кружок; я собрался было пересечь площадку, но остановился. Что это? Нагнувшись, я поднял пятифранковую монету, да, никакого сомнения: серебряная пятифранковая монета.
Я взвесил солидную монету на ладони. Объяснить находку труда не составляло. Обронил деньги один из скрыто строптивых помощников Клавадечера. Можно передать находку Клавадечеру, с просьбой возвратить потерявшему, можно, но Мен, на мой взгляд, не похож на добропорядочного управляющего Бюро находок. Умнее взглянуть на мою находку с иной, иррациональной, так сказать, точки зрения, не с точки зрения моего безденежья, а с точки зрения того, что сюда, на форель, я приглашен, хоть и… хоть и мертвецом. Что ж. Advocatus de Colana, advocatus diaboli mortuus[142], подобный жест вполне в его натуре.
Зал пуст. Синева запаздывающих сумерек расширила его; скупой электрический свет одной-единственной лампочки, свисающей без абажура с потолка, так сильно выпятил на передний план кафельную печь — сегодня огонь в ней не потрескивал, — что обшитые кедром стены казались ящиком, в который втиснули эту печь. Неряха Терезина не потрудилась даже вынести тарелку с рыбьими костями. Я стукнул в заслонку и заказал кофе с граппой, Терезина появилась, неся под цоканье своих zoccoli дымящийся стакан и тот самый «аквариум»; обхватив его обеими руками, она небрежно плеснула мне в кофе водки, у меня же усилилось ощущение, что не столько небрежность определяла ее поведение, сколько настороженность. (Чего же она опасалась?) Я попросил счет, l’addizione, и она раздраженно бросила, словно была взбудоражена какой-то зловещей ссорой:
— Quattro franchi settante, servizio compreso![143]
Моя находка со звоном стукнулась о стол.
Терезина взяла монету и, выдохнув «Grazie», удалилась.
Медленно-медленно, стараясь ступать как можно бесшумнее, я обогнул печь, самую, как показалось мне, огромную печь, какую только складывали с того памятного дня (хотя, скорее всего, это случилось ночью), когда Прометей принес огонь с Олимпа. За печью, скрытую в ее мощной тени, я обнаружил лестницу. Незамедлительно, точно меня кто-то тянул, стал я карабкаться по сбитым ступенькам и скорее нащупал, чем увидел, вделанный в потолок люк. Огромная выпирающая нечь заслоняла скупой свет из зала. Осторожно одолев еще две-три ступеньки, я приподнял люк и точно нырнул в затхлую темень, где не слышалось ни единого звука, кроме едва различимого поскрипывания петель. Ни единого, даже слабого проблеска света; спертый воздух непроветриваемой крестьянской спальни-чулана, пропитанный запахами плесневелой соломы, кож, пота. Судорожно стараясь удержать люк приоткрытым, я придержал его своим плечом, вытащил спички, зажег одну, потом вторую. Рядом с люком — низкая ниша, ее как будто для спанья не использовали. Постельного белья не видно, только перина цвета заветрившейся ветчины, но такая измятая, точно на ней лежали. Однако на постель, которой пользуются, это похоже не было, скорее, удобное место для человека, развлечения ради подслушивающего у стены разговор в «Стюветте». Вернее, подслушивающего откуда-то с высоты. Этакий хитроумный пост подслушивания!
— Segner, waas wenderi dett dooba?[144] — спросил хозяин.
— Извините. — Дунув, я потушил спичку. — Мне послышалось, что на печи мурлычет кошка. А я люблю играть с кошками.
Он стоял внизу, ручищи раскачивались, сам глядел вверх, а глаза сверкали медно-красными искрами подобно «неугасимой лампаде» в церкви — хотя тень от печи окутывала его с головы до ног.
В кафе «Д’АЛЬБАНА» (владелец Бенедет Кадуф-Боннар) царило оживление, высокогорные маневры 61-го полка в субботу закончились. В кишкообразном зале под грохот радиоджаза танцевали два-три горных стрелка, танцевали с горничными-итальянками, что приезжали работать на летний сезон, угловатыми, коренастыми и черноволосыми девицами; чуть хмельно улыбаясь в танце, они обнажали запломбированные зубы. Привлекательностью они не отличались, ничего в них не было от грустной прелести мраморной Пины. Пина. Мне кивнула та прыщеватая, курносенькая кельнерша — довольно злобная карикатура на Ксану, она отплясывала с подвыпившим ефрейтором, но тут же бросила его и стала проталкиваться, оправляя передничек, фиговым листком белеющий на ее платье, к единственному свободному столику, за который я только что уселся.
— Что будете пить, сударь? Вино? Пиво?
— Кофе с граппой. Скажите, милое дитя, — лицо говорящей куклы просияло, — господин Кадуф-Боннар здесь?
— Le patron[145] на балу рестораторов в «Кульме». Самое позднее через часик вернется. Нынче, когда луна на ущербе, он около полуночи отправится удить.
— Куда он отправится около полуночи?
— Удить! А зачем сударю хозяин? — спросила она с любопытством; из-за радиогрохота мы говорили, повышая голос, точно двое тугоухих.
Напротив меня, на стене, висят два плаката. На одном, пожелтелом, с наклеенным силуэтом улитки, надпись: «ЕШЬТЕ УЛИТОК! ESCARGOTS PRÉPARES A L’ALSACIENNE!»[146]
— Я хотел бы купить у господина Кадуф-Боннара дом.
— До-о-ом?
— Я, знаете ли, чувствую себя в последнее время таким бездомным. Да, улиткин домик. Ежели у господина Кадуф-Бон-пара окажется лишний.
Как и в прошлый раз, она так разинула рот, что едва не проглотила меня, по, спохватившись, танцующей походкой направилась к буфету. Я ждал кофе с граппой, и говорящая кукла, прыщавое лицо которой, к великой моей досаде, напоминало не сказать чтоб неудачную карикатуру на Ксану, подала его мне, а захмелевший стрелок, неуклюже протопав за ней, хлопнул ее по плоскому заду, что она поняла как приглашение к танцу. Я же, прихлебывая источающий виноградно-водочный дух кофе, ждал возвращения Бенедета Кадуф-Боннара, как вдруг сквозь радиопиликанье услышал рев грузовика, ехавшего на первой скорости.
Второй плакат — из двух половинок, старомодная цветная печать, пестрый, но краски тоже пожелтели. Слева — исхудалый скелетообразный человек с бородой Тулуз-Лотрека, раздетый вплоть до болтающейся на нем рубахи, он в отчаянии съежился перед пустым сейфом, две крысы подстерегают его голодными глазами. Подпись: ОН ОТКРЫЛ КРЕДИТ ДРУЗЬЯМ — ВСЕ ДО КРОШКИ ПОТЕРЯЛ! И как антитеза к нему — толстяк в роскошном халате, удобно расположившийся в мягком кресле после обеда, достойного Гаргантюа, остатки которого еще видны на столе; довольный жизнью, он покуривает огромную трубку. Подпись: КРЕДИТ ОН ОТКРЫТЬ НИКОМУ НЕ СПЕШИТ — ЗАТО ЕГО КАЖДЫЙ И ЦЕНИТ И ЧТИТ!
Коротко рыкнув, заглох мотор грузовика.
ЕШЬТЕ УЛИТОК ОН ОТКРЫЛ ДРУЗЬЯМ PRÉPARÉS A L’ALSACIENNE КРЕДИТ ЕШЬТЕ КРОШКИ КРЕДИТ ОН УЛИТКЕ ОТКРЫТЬ НЕ СПЕШИТ ЕШЬТЕ КРЕДИТ PRÉPARÉS À LA… И КАЖДАЯ УЛИТКА ЕГО ЦЕНИТ И ЧТИТ!
Окна кафе «Д’Альбана» занавешены, не закрыта лишь одна половина, в которой выставлено чучело серны. Площадь Шуль-хаусплац освещена скупо; я с моего места, глядя поверх серны, различал тень погруженного во тьму дома де Коланы. К нему все снова и снова обращался мой взгляд, но серна по ассоциации напомнила мне другое чучело.
Внезапно телеграф у меня во лбу стал выстукивать тревогу.
Тьму за окном над спиной серны вновь оживило неверное, слабое мерцание. Отблеск ли это огней в зале, что то и дело стирают мелькающие тени танцоров? Или там, на улице, стоят два курильщика, из-за ограды разглядывающие импровизированные танцы? Два? Двойной огонек слишком уж симметричен; так тесно одна к другой не могут вспыхивать две сигары, если, конечно, один курильщик не курит сразу две. Или стекло создает оптический обман? Но пока это двойное мерцание не погасло, оно было подлинным, казалось, что это два глаза, что они смотрят, что они в упор смотрят не на танцующих, а на меня; альбиносово-красные глаза.